Форум » Еще никто мне не прощал таланта » Записки Безумного Шляпника » Ответить
Записки Безумного Шляпника
Ten': О "Приглашении на казнь" Беатриче, девочка моя, здравствуй! Знаю: безумно глупо писать той, которой нет, однако мне уже неважно, деменция это либо соскальзывание в сумасшествие. "...и все-таки я сравнительно. Ведь этот финал я предчувствовал этот финал". Да, как и у Цинцинната, у меня лучшая часть слов - в бегах. Прости! С тех пор, как тебя не стало, я могу думать только о невозможности тебя вернуть и о смерти, такой же недостижимой, как ты. Как же мне хотелось насладиться ее гибельной красотой, утешить уставшие от слез глаза зрелищем блистательного дарителя Смерти, сладострастного, прекрасного в своей порочности - Пьера, повелителя и режиссера, сталкера в мир небытия! И, кстати, я-таки стянул со стола зазевавшейся удачи приглашение на "Казнь". И поехал из Питера в Москву. Анестезия вечерним Норманом, его теплым мимолетным касанием губ. Мягкий хмель "Сибирской короны". Колыбельный перестук вагонных колес. Предвкушение одиночества самого элитного разлива - московского. И даже Инсомния, мой вечный предрассветный пес-спутник, в ритме мелькания фонарей, принесла в мокрой горячей пасти недавно читанные строки: Возьми все тексты, собой измерь их, найди того, кто отныне прав… Приходит ярость в обличье смерти и держит за руку до утра. В тумане сна над полями стаи да перебор верстовых столбов. И в том, как ты меня убиваешь, есть что-то большее, чем любовь. Долгий день, долгожданный вечер, зеленый зал, плюшевые кресла. Однако вожделенная близость со Смертью в образе Пьера так и не наступила. Поначалу я почувствовал себя обманутым. Так, наверное, Иван Карамазов был раздосадован, увидев в бреду вместо Люцифера с опаленными крыльями, в красном одеянии, который, гремя и блистая... А был лишь дрянной черт, мелкий, с бурым хвостом, гладким, как у датской собаки. Воплощение мировой скуки и пошлости. Таким был Пьер. В первом действии липкий, фальшивый, весь на штампах, серый, кисло пахнущий так, что волны этого страшного запаха долетали аж до моего бельэтажа. Во втором - разваливающийся на куски, заштукатуренный проформой на балу - но уже некрасивый, зло жующий тухлую рыбу, жалующийся на изжогу, на боль, нервно потирающий затекшую шею, и - наконец! - как иголкой в ухо ужаленный коротким цинциннатовским "я есмь!" И что значимо: именно в то время, когда ЦЦ наконец-то находит в себе эту неделимую твердую точку, сияющую, как перстень с перлом в кровавом жиру акулы, и, стоя на стуле, вытянувшись в струнку, казалось бы, вот-вот взлетит, как слово со страницы, - именно в это время Пьер терпит фиаско как мужчина, когда ему услужливые опричнички "подсовывают какую-то шлюху." Карамазовский черт с его радикулитом отдыхает. И последние сцены с Пьером, валяющимся в ногах, унижающимся, поверженным, которые прежде были почти физически непереносимы, нынче показались предрешенными изначально. Зато ЦЦ, который так отталкивал когда-то истеричными нотками, нервным взвизгиванием, захлебывающейся интонацией, суетливостью и склонностью к картинным обморокам, вдруг раскрылся иначе. Да, истерит, особенно в первых сценах, кричит, пугает девочку, брызгает слюной, пытается вымолить жалость у Марфиньки. Его страх жалок, но и понятен. Всадник не может отвечать за дрожь коня. Но потом-то... Да, он трусит, но уже наедине с собой. Он остраненно-спокоен и брезгливо-горд, когда его донимают "призраки". Посещения соседа-доброхота, ложный побег, даже сцена в тоннеле, где, как мне показалось, даже Пьеру страшнее, чем ЦЦ, и наконец, бал. И сама казнь. Он настолько уже не здесь... Может быть, сыграло роль и то, что я с некоторых пор по-новому смотрю на Евгения Николаевича [more](одно только "Это пальто с "Идиота!" чего стоит)[/more], ничуть, впрочем, не разлюбив П.К. А может быть, просто получилось все так, что кусочки мозаики в этот раз сложились в картинку, где почти не осталось лишних деталей, которые тебя, моя девочка, когда-то так угнетали. Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем или ... с желтой звездой на рукаве. Да, как ни крути, вылезает самое простое и самое близкое к верному понимание сафоновской постановки - социальное. Можно часами рассуждать об архонах, о двуединстве Петра-апостола и Иуды в образе Пьера, рассматривать эсхатологический момент крушения обездушенного мира в свете учения гностиков и само гностическое понимание смерти как радостного пробуждения. Я не буду рвать на себе кулису в клочья, я о деталях. Деталях, которые в этот просмотр вдруг вышли, выпрыгнули на передний план. То, как весело перепинывают, играя в страшный футбол, Родриг и Роман скомканный листок, написанный ЦЦ о синей тени, не сразу повторяющей движения хозяина! И, кстати, хорошо написанный, нежно, поэтически, как и его немногие сохраненные тексты: славно, наверное, стать, как первое утро в незнакомой стране, или зачерпнуть снега в тени горной скалы, или встретить в пустыне цветущую балку - и вовсе нет здесь косноязычия, прорывающегося у ЦЦ в минуты волнения. И ведь остались эти отрывочные строки в том мире, который ЦЦ покинул, ведь кто-то читал их и пожалел, что в камере выключили свет, и они остались недописанными. И те страшные звуки перепалки с немецким акцентом, которые слышит ЦЦ из тюремного коридора. И как поспешно и с определенной целью вышел Родриг, подручный Самого, за библиотекарем, когда тот сорвал карточный фокус Пьера. И боязнь и матери ЦЦ, и Марфиньки быть причастным, т.е. разделить участь их близкого человека, но изгоя, но смертника. Помнишь, Родриг говорит: "Эта акушерочка нам не опасна"? А вот ЦЦ опасен. И я, такой тормоз, в кои-то веки задался вопросом: а почему ПРИГЛАШЕНИЕ на казнь? Ведь на казнь ведут, а не приглашают. И что там за царства предлагал Пьер Цинциннату, а он отказывался? Но ведь это, скорее, приглашение на жизнь... но на их условиях. Сразу вспомнилось классическое: "Сначала тебе предложат сигарету. Потом жизнь. Так вот - сигарету можно взять, а от жизни придется отказаться". И действительно, ЦЦ вертит в руках взятую у Родрига сигарету... Все равно ЦЦ казнят, но почему им так нужно признание, что он ничем не лучше их, что он любит то, что любят они? Вот ведь для этих слов Родриг даже интонацию сменил, а у них, этих клоунов режима, всегда надо смеяться, ведь жить стало лучше, жить стало веселее. Публика, и все мы как представители публики... Знаешь, а ведь самая первая бессловная еще сцена спектакля должна задавать тон восприятию: судья казнит муху, черно-белые куклы радостно аплодируют. Каждый знает: в следующий раз он может оказаться на ее месте. Поэтому - не высовывайся. Будь, как все. Эммочка, ребенок, что немаловажно, а еще и, по словам Набокова, ребенок с лазейками для мыслей ЦЦ, правда, нарушает этот догматический цветовой баланс прокатом желтого мяча. Но ведь должны же быть потенциально живые клетки в ткани, где завелась гниль, и разрослась, и господствует. И для тех, кто в большинстве, опасность представляют иные: еретики, Галилеи, поэты. Их нужно не просто уничтожить, но доказать им и себе, что они - мразь. Сломать, унизить, заставить подчиниться. То-то у Пьера злой радости было, когда ЦЦ, как заяц, метался по камере своего "спасителя" от двери к лазу. Кстати, по-моему, это единственный момент торжества Пьера. Ведь если он правда приходит к ЦЦ с вопросом: "Покажи мне свою необычность. Может, я пойму", то даже инфернальный надсущностный Пьер боится поверить себе, допустить, что ЦЦ ускользнет от объятий земной жизни и земной смерти. Пьер до самой казни старается сделать хорошую мину при плохой игре. И даже умирая, но не подчиняясь, ЦЦ нарушает весь мировой порядок, заведенный Смертью, которая объявила жизнь полной плотских пустых удовольствий, но конечной. ЦЦ иной. Я, ты помнишь, тоже мнил себя иным. ЦЦ поэт. И мы с тобой немного поэты. Хотя поэты ж не лошади. Ими нельзя быть "немного". И в этот раз меня накрыла обида за всех иных и за всех поэтов, вспомнилось, горячей волной прошлось, как палачи мочились в лицо Мейерхольду, как черным камнем пал Гумилев, как маленький, обманутый ложным прощением Мандельштам, сам не веря в свои строки о веке-волкодаве, перед вторым арестом мечтал, чтоб их взяли вместе с Надей, как Блок в предсмертные безумные часы не о Незнакомке бредил, а просил, чтоб уничтожили все экземпляры "Двенадцати". Пастернак, Высоцкий, Галич. Есенин, Булгаков, Маяковский. Бродский, Левитанский, Башлачев. И Марина, вечная Марина. Что же мне делать, слепцу и пасынку, В мире, где каждый и отч и зряч, Где по анафемам, как по насыпям - Страсти! где насморком Назван - плач! Что же мне делать, ребром и промыслом Певчей!- как провод! загар! Сибирь! По наважденьям своим - как по мосту! С их невесомостью В мире гирь. Что же мне делать, певцу и первенцу, В мире, где наичернейший - сер! Где вдохновение хранят, как в термосе! С этой безмерностью В мире мер? Все они жизнью платили за свой дар - быть иным, владеть словом, которое не для того, чтобы разговаривать, а для того, чтобы душа обустроилась. Но вот вопрос - если бы не прошел Цинциннат Ц через все муки своего страха, расставания с надеждой на спасение, крушения всех иллюзий, то, кто знает, смог ли бы он подняться с эшафота и противостоять Пьеру, который обещал ему остаться с ним на всю смерть. И кто знает, может, те иные, трагические судьбы которых вписаны в мартиролог истории, обрели за той гранью то, что стало для них наградой сердцу. И я - кто знает, если бы не горести последних времен -, я бы не пришел к готовности принять мысль о возможности бессмертия. Пока в варианте Марины, вечной моей Марины. За этот ад, За этот бред, Пошли мне сад На старость лет. На старость лет, На старость бед: Рабочих - лет, Горбатых - лет... На старость лет Собачьих - клад: Горячих лет - Прохладный сад... Для беглеца Мне сад пошли: Без ни-лица, Без ни-души! Сад: ни шажка! Сад: ни глазка! Сад: ни смешка! Сад: ни свистка! Без ни-ушка Мне сад пошли: Без ни-душка! Без ни-души! Скажи: довольно муки - на Сад - одинокий, как сама. (Но около и Сам не стань!) - Сад, одинокий, как ты Сам. Такой мне сад на старость лет... - Тот сад? А может быть - тот свет? На старость лет моих пошли - На отпущение души. До свидания, моя Беатриче.
Ответов - 10
Ten': Здравствуй, моя девочка! Сегодня я хочу рассказать тебе о Магритте, ведь недаром же его привезли в Питер и засунули в мои сны. Знаю, знаю: ты, моя Биче, гностик-оптимист и веришь, что все на свете познаваемо, мир прекрасен без запуток, ненужных "стрыданий", лишних линий на карте судьбы. Были бы только воздух и свет, как на картинах твоих любимых Рериха и Куинджи. А Магритт другой – он подсовывает ребусы, сочетает несочетаемое, потом, когда ты подходишь ближе к картине, бьет наповал названием в стиле «вероломство образов», ты начинаешь ловить за хвост свои ощущения, которые вызывают ассоциации, конечно же, ограниченные жизненным опытом и завещанными взглядами, но твои собственные! И расшифровать заложенный смысл, пусть даже не так, как видел художник – это почувствовать себя немного философом. На одном из сайтов, посвященных Р.М., была игра: предложи трактовку картины. И до чего же разными были варианты! А я бы, слов лишних не тратя, посоветовал просто дать полотну свое название. Ведь Магритт не совсем художник, но и поэт. И слово, сконцентрировавшее лирику или сарказм, романтизм или пафос, иронию или драму, было не менее важно для художника, и подписать рисунок – для него значило дать ребенку имя. Недаром название появлялось после написания картины. Иногда логическая цепочка заводила же его до смешного – вспомни хотя бы «Каникулы Гегеля». Ты, мой любимый логик, оценишь ход его мыслей! «Моя последняя картина началась с вопроса: как изобразить в картине стакан воды таким образом, чтобы он не был безличен? Но при этом и так, чтобы он не был особо причудлив, произволен или незначителен. Одним словом так, чтобы спокойно можно было сказать: гениально! (оставим ложный стыд). Я принялся рисовать стаканы один за другим, всякий раз со штрихом поперек. После сотого или стопятидесятого рисунка штрих стал несколько шире и, наконец, принял форму зонтика. Поначалу зонт стоял внутри стакана, но потом оказался под ним. Так я нашел решение первоначально вопроса: каким образом стакан воды может быть изображен гениально. Скоро я сообразил, что этот предмет мог бы очень заинтересовать Гегеля (он тоже гений), ведь мой предмет соединяет в себе два противоположных стремления: не хочет воды (отталкивает ее) и хочет воды (подхватывает ее). Я думаю, это ему понравилось бы или показалось забавным (например, во время каникул). Поэтому я и назвал картину «Каникулы Гегеля».» И тут вступают пресловутые сложности перевода. Ведь есть разница между - «Carte blanche» и «Преодоление пустоты», или «Препятствие пустоты». - «Married priest» (дословно «Женатые священники») и похожая картина «Нерешительный вальс» - «Прекрасный мир» и «Высшее общество». - «Великая война», «Большая война» и даже «Первая мировая война». - «Пронзенное время» или «Застывшее время». - «Центр истории» или «Центральная история». Еще вариант – зерно, сущность истории. - «Запретное раздвоение» или «Репродуцирование запрещено». - «Вероломство образов» или «Предательство в изображении». - «Кривое зеркало» или «Фальшивое зеркало». - «Человеческий удел» или «Условия человеческого существования». Ты умная, моя девочка, и очень чуткая к слову, поэтому везде найдешь разницу . Все это забавно. Но я не об играх разума. Рене Магритт писал не для последней странички толстой газеты, где помещают кроссворды и головоломки для убивания времени и тренировки нейрончиков. «Мы привыкли видеть в клетке птицу. Нам станет интереснее, если вместо птицы поместить туда рыбу или башмак, но эти образы, хоть и интересны, к сожалению, случайны, произвольны. Однако можно придумать такой образ, который это испытание выдержит, потому что будет точным и окончательным (совсем, как ты любишь, моя девочка! Б.Ш.) Это образ яйца в птичьей клетке». Скептически относящийся к психоанализу, он пытался дать нам стеклянный ключ к сути бытия – не поворачивай резко, иначе сломаешь. Мы видим совсем не то, что нам показывают, таков человеческий удел, но на то и дано бесконечное узнавание. Нельзя дойти до сути, но идти надо, и это прогулка по облакам. Рене Магритт: «Голконда был богатым городом в Индии, нечто вроде чуда. А я считаю чудом, что смогу на земле шагать по небу». И вот картины. «Империя света» И твое незабываемое «Тень, окутанная светом. Что-то запредельное, нереальное, неправильное. Наверное, поэтому и печальное. Попробуй иначе. Попробуй!» Пробовал – не получается! «Память» Засохшие листочки первых роз, одинокий голос ветра и свежая кровь на виске. Никуда не деться. «Запретное раздвоение» Давай посмеемся. Помнишь: «Если вдруг тебе приспичит посмотреть на свой затылок взглядом честным и глубоким, будто бы со стороны…» Шизофрения, однако, как и было сказано. Это ты, наверное, тоже помнишь. Не игра с горяченьким. «Слушающая комната», «Могила борца», «Годовщина» Триптих, для меня очень символичный. Метаморфоза последнего года. «Бесконечное узнавание» Самое пронзившее. Так мне напомнило наши прогулки. И вот твержу себе: ну, переименуй, скажи, что это был «Мираж», «Самообман», «Одиночество вдвоем», развенчай эту псевдовысоту и забудь. Нет. Не могу. Знаешь, у Марины один цикл стихотворений сначала был назван «Ошибка». Потом она изменила название. Перефразируя знаковое: «Всякая любовь – не ошибка, если это любовь». Понимаешь? Метерлинк в «Сокровище смиренных» писал: «Мы бродим наугад по долине, не догадываясь о том, что все наши движения воспроизводятся и приобретают свое истинное значение на вершине горы, и необходимо, чтобы временами кто-нибудь пришел к нам и сказал: поднимите глаза, посмотрите, что вы там, посмотрите, что вы делаете. Мы живем не здесь. Наша жизнь там, наверху. Этот взгляд, которым мы обменялись во мраке, эти слова, не имевшие смысла у подножия горы, - посмотрите, чем они стали и что они значат там, над снежными высотами». До свидания, моя Биче!
Ten': Здравствуй, моя Беатриче! http://www.vakhtangov.ru/shows/Otello_kholina http://antipenko.ucoz.ru/forum/5-75-30 (посмотреть фотки Дмитрия Дубинского) Тема сегодняшнего письма – Шекспир. И спектакль по нему (Вахтангова, между прочим, не хухры-мухры). Свеженький, снеделишный. Я не критик и не рецензент, но и не случайный зритель: Отелло там играет Григорий Антипенко. Мысли-осенюшки, правда, не то, чтоб вымерзли и затаились, а разлетелись, потому что ветер. Ветер. На всем белом свете. Вчера сам видел, как ворона несколько метров от трубы до антенны летела, как в замедленной съемке. Что уж говорить о мыслях. Спектакль красивый. Очень зрелищный. Смею надеяться, что ни на йоту не разочаровавший ни любителей, ни нелюбителей балета. И я присоединяюсь к поздравлениям с премьерой в адрес Анжелики Холиной, хореографа и вдохновителя сего действа, что ни на есть ее собственного прочтения великой трагедии Шекспира. За что ей честь и хвала, потому что это ее выплеск мировой немоте назло, и люди будут спорить, ломать копья, восхищаться или смотреть свысока, но Демиургово дело сделано, и Shakespeare & Othello вновь ею пересозданы значком «обновить». И тем не менее, несколько слов о том, как увиденное было переформатировано под моей Безумной шляпой. Помнится, ты, моя хорошая, как-то обронила замечание, что «все-таки нет такого явления как «книга вообще». Есть «книга + читатель». Наверное, это касается и театра: есть спектакль + зритель. Короче, неделю копаю инет, кудрячу Отелло, ерошу Дездемону… Нет, ну не до фанатизма, как когда-то с Медеей - мне та история была близка, а ревность, да еще и с последствиями, как-то мимо меня: глупо сильно ревновать, когда ты не любим и не был любим никогда, а тем более – вершить свой суд над теми, для кого ты никто. Но Антипенко, тра-та-та, пи-пи, вторую ночь снится. Еще короче. Натолкнулся я на рецепт салата. Под названием «Отелло». "Этот закуска придется вам по душе. Салат Отелло состоит из небольшого количества продуктов, готовится просто и при этом очень вкусный. Приготовить его можно в любое время года. Для приготовления Вам понадобится: - колбаса (вареная, копченая или полукопченая) – 150-200 г; - яйцо куриное (перепелиное) – 3 шт.;6 штук; - огурцы (свежие или соленые) – 1-2 шт.; - репчатый лук (пассерованный или обваренный) – 1 шт.; - твердый сыр (или колбасный) – 80-100 г; - грибы (маринованные,соленые,обжаренные,вареные) – 150-200 г; - майонез (сметана, растительное масло); - растительное масло (для обжарки)". И дальше понятно: смешать и скушать, по возможности насладившись. Но впечатляет нехилый выбор для каждой категории ингредиентов: чуть измени рецепт, и будет совсем иной вкус. А название одно. Так и с пьесой: архетип «Отелло» четырехсот с лишним лет давности претерпел уже столько вариаций, что спору нет – это рецепт на века. Десятки драматических спектаклей на всех сценах мира, тьма кинофильмов, куча опер, балетные постановки (да, здесь Холина не первопроходимец), аниме (в том числе и мульт Хитрука «Отелло-67»), Отелло-манга (японские комиксы)… ...по чуть-чуть попробовав из разных «салатов», хочу определить все же, что мне нравится в свежесъеденном Вахтанговском Отелло и чего мне там не хватило. Начало обнадежило очень. Скелет Корабля-призрака, шпангоуты-ребра, повисшие ванты, обрывки парусов, заслоняющие лица тех, кто думает, что еще плывет на этом корабле. Лица у всех, правда, каменные, хоть и торжественные, но вот Дездемона, светящаяся от счастья и мастерства осветителя, выходит вперед вечным перекликом с «Титаником». Этот корабль уже на дне, трагедия предрешена. После, огромной несуразной люстрой, он будет висеть над героями действа как некий рок. Давно забытое старое: над кем там люстра висела? Ага, «Альтист Данилов» Орлова, советский фантастический реализм, а смотри-ка, Магритт мелькнул крылом воспоминания. Хо! Но через призму 30-летней давности я с помощи многоумного Яндекса открыл, что альтиста Данилова Люстра не пришибить хотела, а заставить его чувствовать более тонко, брать на себя все горести мира. Странно, что люстра не переместилась в пространство над зрительным залом, было бы круче: ощущать многотонную конструкцию у себя над головой и понимать, что ты сюда пришел не только коньяк в антракте дерябнуть за разговорами о высоком – ты сам всегда заложник страстей человеческих. Коих штук пять, плюс-минус. Анжелика Холина о своем спектакле: «В театре мне хочется говорить о любви, взаимоотношениях и судьбах людей, поэтому я выбрала «Отелло» - великое произведение Шекспира, где он изобразил страшную, поистине потрясающую трагедию человека, который убил самое дорогое ему существо и лишил свою жизнь всякого смысла. Мне хочется возбудить чувство ужаса перед страшной ошибкой и преступлением, до которого дошел благородный, доверчивый и добрый человек в ослеплении ревности. Хочется показать, как чистейшей души человек может запутаться в сетях клеветы, как он, думая, что борется за нравственную чистоту, убивает свою невинную, любимую жену, наказывая сам себя за то, что поддался безумию». А дальше по строчкам, как по полочкам. Действительно, как замечали авторы восторженных отзывов на премьерный спектакль, строчки Шекспира без слов прочитываются в каждом па, в каждой мизансцене, акробатической пирамиде, хореодуэтах, в точно выстроенной игре рук, ног, торсов, в движении многобезликой массы «волн, турок, мыслей». Сюжетная линия трагедии ослепленного ревностью Отелло и погибшей ни за что ни про что Дездемоны прочитывается безошибочно – даже либретто читать необязательно. Оно, кстати, укладывается в 50 строк. А в «Отелло» их 3300. Как ни бейся без голоса с Шекспиром, схематичность неизбежна. Я не смог одолеть грузинскую версию балета Чабукиани: слишком тяжеловесно и по-советски наивно, однако почти полностью просмотрел вариант Ноймайера и могу утверждать – нюансы, психологические детали, более подробное сюжетное соответствие Шекспиру возможны и без того, что «было в начале» – слова. Красивый, но упрощенный танцевальный спектакль, с одной стороны, являет без двусмысленных одежд суть конфликта, ведет чувствительных людей к катарсису, но с другой стороны – лишает зрителя, привыкшего к Непростому в искусстве, возможности пробалансировать над бездной, примерив на себя правоту и сложность Отелло и даже Яго, прочуяв земную, а не ангельскую боль Дездемоны, растекашеся мыслию по древу, серым волком по земле, шизым орлом под облакы. Одним словом, мне не хватило символизьму. В нашем «Отелло» очень многое построено на ярко выраженном контрасте. На одной доминирующей цветовой или смысловой ноте. Мне не хватило переходов, пастельности. Что и говорить, хорош Отелло первого действия. Красив, благороден, мужественнен. Мир благоволит к нему, преданная команда выполняет приказания по мановению руки – характерный жест Вождя всех времен и народов! С турками (надо ли говорить, что у Шекспира этого нет, но какой же балет без сражения с турками?) наш герой, как в сказке, раз махнет мечом, там улица, другой раз махнет – там переулочек. Ему не надо доказывать Брабанцио и дожам на совете, что он достоин любви Дездемоны. Это априори (тем более, что ни Брабанцио, ни Родриго, ни доброй половины лишних действующих лиц в спектакле просто нет). Огромное количество фотографий с прогона и премьеры запечатлело лицо застегнутого на все пуговицы Генерала, довольного собой и жизнью Предводителя, достигшего высот Человека и Парохода, а значит, ощущающего за собой право казнить и миловать. Благородство при этом не исключаю, упаси Боже! И Дездемона его любит, ведь он хороший. Она согласна даже быть игрушкой в его больших и сильных руках, ведь для нее их любовная игра полна гармонии. Она, эта игра, кстати, не очень чувственна для зрителя, для Отелло это как игра с ребенком, с упругим мячиком, с расшалившимся щенком, милой куколкой, нежной птичкой, серебристой рыбкой – на выбор. И тут опять контраст – крупный военачальник, государственный муж мягчеет лицом и позволяет Дездемоне насладиться его нежностью. Но есть ли между ними взаимопонимание, покажет второй акт. Ладно, пусть Отелло – не самодовольный солдафон и Дездемона не игрушка в его руках. Пусть это будет только моим прочтением, как всегда, неверным. Но Холина в одном из интервью, немного противореча самой себе, сказала: - Все мои спектакли – о том, как человеку не хватает настоящей, непридуманной любви. Детей с пеленок учат добиваться успеха, объясняя, как для этого надо разговаривать, одеваться. В результате человек превращается в рекламную картинку, под которой нет души, нет истинных чувств. И пару он себе выбирает, исходя из того, нравится ему картинка или нет, а когда цвета на картинке блекнут, он ее выбрасывает и начинает искать новую, все равно оставаясь одиноким. И в этом одиночестве он виноват сам: если не умеешь отдавать, ничего взамен не получишь. Как Отелло, мы не умеем строить отношения, ни беречь их. А второй акт и показал изнанку рекламной картинки Отелло. Генерал деревянных солдат, торжествующий Урфин Джюс, сам превратился в тупого болванчика с выпученными глазами, когда ему искуснейшим образом льет в ухо яд подозрений манипулятор и кукловод, черный человек и дьявол во плоти, великолепный Яго. Да, в этом спектакле Зло привлекательно до непростительности. Виктор Федорович, любите Вашего героя поменьше, не то мы сами дорукоплескаем Вам до поклонения герою. Что называется, черные начинают и выигрывают. Дездемона, сражавшаяся до последнего с черными мыслями Отелло, рыбкой, выкинутой на берег, то оживает, то опять засыпает. Странно, сцена, показавшаяся в спектакле неоправданно затянутой, беспрестанно возникает в сознании. И правда ведь, когда мавр пришел ее душить, в ней жизни, как таковой, не было уже. Душа умерла вместе с любовью. А тело… Уже никому не нужно. Даже ей. Поэтому, как контраст с предыдущими сценами, когда она увиливала от черных теней, когда она яростно пыталась пробиться сквозь них к Отелло, - сейчас, когда он пришел ее убивать, она уже мертва. Спектакль + зритель. Ну, и что? Чего я тут развыступался со своей шляпой? Не пора ли подвести итог? Да нет, еще пара – тройка абзацев апарт. 1. Забавляли поиски жанра этой постановки. В анамнезе у меня «Макбет-кино» Бутусовский. Вот уж действительно кино, причем поле несказанно-непаханное. Ищи аллюзии, как ветра в поле. Что найдешь, все твои. А если улетели, приходи на спектакль по новой – подгоним еще пару сотен. Штоб не заскучал. 2. Не видел и вряд ли увижу «абсурд, отвлеченности и бьющую под дых эксцентрику» Бутусовского «Отеллы» (если в Питер не привезут), но глянул с первого ряда на «Отелло» в исполнении Аверина. (Режиссер – Яков Ломкин). Жанр – антреприза. Кстати, замечательный. В смысле, жанр. Там в салат «Отелло» кладут такие травки волшебные, афродизиаки, не иначе. Плюс сыр Дорблю, постольку поскольку там Дездемону, как впрочем, и все женские роли, играют мужчины, в традициях Шескпирова «Глобуса», и особенный оттенок вкуса, что Дездемона – чернокожий, маслинный, нежный мальчик с длинной шеей с косичкой кудрявых волос … В их с Отелло проходе по сцене под пресловутым волшебным платком, хотя они не касались друг друга, мне было больше эротики, чем во всех секасах, недавно подсмотренных. Ах, извини, тебе же чужда гомосоциальность… 3. Някрошюс. Эймунтас Някрошюс. Забывая все и вся, утыкая наушники поглубже, смотрел его «Отелло». Нездоровое ощущение, что Отелло – это я. И Дездемона – тоже я. И, как ни странно, Яго - тоже я. А там еще такой милый толстый Кассио… Жанр – Драма forever! 4. Да простит меня все черное и голубое сообщество, жанр данного спектакля я определяю как ХореоТрагиКомикс (пару минут назад прочитал в общепредельнодоступном: «В прочтении Холиной история потеряла несколько сюжетных оборотов и стала предельно доступной. Хореография понятна, как комиксы.» Значит, не у одного меня это слово на языке вертится.) Объясняю логическую цепочку. Начиналось с комикса. Одна моя милая знакомая назвала Лейдисы наши спектаклем-комиксом. Понятно, ведь там шестеро мужиков, которые раньше ничем таким не занимались, решили станцевать стриптиз, и у них это получилось. Даром, что люди начинают профессионально заниматься этим с 6 лет. Я про балет, а не про стриптиз. И это все грубо, зримо и непередаваемо классно, ярко и вместе с тем не вульгарно, а трепетно. А тут наше Фсе ( Г.А., если кто не понял), ну совсем не готовое к балету, взяло и выдало! Ну, конечно, нет ничего невозможного для человека с интеллектом, но все равно было страшновато – а вдруг опарафинится. Не, Отелло хорош! Он чёток, он не рушит ткань спектакля. Он сначала Супергерой, потом Антигерой, но Герой же, ёшкин кот! Так что плащ Отелло еще никто не отменял. Хоть и непонятно, почему у него в конце опять штаны с завышенной талией и подтяжками. Ну, а хорео- и траги- потому что все без слов и плохо кончается. (Кстати о костюмах: впечатлили распышнившиеся в юбках черные мысли. Их стало зрительно намного больше!) 5. Григорий танцует, не танцуя. Он скорее статуарен и мимичен. И это здорово. Но когда он в ритме спектакля вовлечен в массовые сцены - то сражения, то борьбы с темными силами, -он вполне органичен. С Лерман – по контрасту, но в точку. С Яго – кукловод и кукла, все по замыслу? Единственная сцена, еще явно нуждающаяся в доработке – пресловутый бег на месте. После нашего ЭФа это тяжеловастенько. Но ведь все еще впереди. Всего-то ничего, пара спектаклей прошла. А вообще лихо! Хореографическая прививка пошла на пользу. 6. Гы! А где же профессионалы? Почему нам, публике, интереснее смотреть на актрису на льду, на телеведущего в боксерском поединке, на политического деятеля, сигающего с вышки в бассейне? Не, я очень даже за, патамушта мне П.К. окончательный диагноз поставил именно Ледниковым периодом. И сейчас, читая восторженные отзывы, в которых слово «гениальность» повторяется с ужасающей частотой, я сам задаю себе вопрос: а может, ты, дебил, не понимаешь ничего в балете? Ведь сколько лет ты тупо засыпаешь, когда действие есть, а слов, так любезных тебе, нет. Однако ж было, было то лето! Белые ночи, Бежар в Питере, БКЗ «Октябрьский»! Тот солнечный удар, Хорхе Донн, «Весна священная»! Или я тогда был иным? Ты знаешь, а я нашел плохие по качеству, но -таки записи Хорхе/Бежара. Снова, 25 лет спустя, сидел, вытянувшись в струнку, впитывая «Болеро». Да, вот это гениально. Хотя… добрая и бОльшая половина человечества (как бы слабый пол) вздохнет счастливо, что Гриша – не балетный. Все, поздно уже, спим, моя девочка. Целую тебя во все четыре буковки, Биче!
Ten': Самоотчет Безумного Шляпника Тогда весенний камнепад Разрушил жизни прежний лад. Хоть капал яд, змеилось лето, Мы пережили время это. Сейчас, в предчувствии зимы, Я не уверен в слове "МЫ". Нарушив принципы свои, Веду житейские бои. Не мысля вечер без забытья, Все больше, больше начал пить я. Ведь утра тягостный приход Надежды мне не принесет. Презрев стихи, подсел на прозу, Уменьшив в ней психоза дозу. Так, сам себе я господин, Я приучаюсь быть один. И этой осенью дождливой, Слезливой и неторопливой Хожу в театр с подружкой новой ... и предаю любви основы.
Ten': «Евгений Онегин», спектакль театра Вахтангова, реж. Римас Туминас. 19 ноября 2013, «Балтийский дом». Ну вот, я опять с тобой, моя девочка, «хорошо, давай так: внутри меня — темнота, снаружи меня — пустота, я — утративший силу знак, руна, лишенная смысла, звук мертвого языка»… (Алекс мой Микеров). Очень, ну очень темное время рождает черные мысли; они, как кордебалет в «Отелло», тянут ко мне свои черные тентакли, дотрагиваются, тактильно вливают яд, я начинаю извиваться, не славить и даже не словить, а злословить - в воздух, в пустоту, в никуда, и это пространство вокруг становится невыносимо душным. Душащим. А сейчас вышел в ночь со старым моим пуделем на пописать – глядь, а там незатоптанный еще никем снег. Сделавший светлым непроглядность питерских подворотен. «Зимы ждала, ждала природа…» Короче, напишу-ка я тебе все-таки об «Онегине». Это спектакль Вахтанговского театра, куда мы так зачастили в связи с ГришиноАнтипенковскими «Медеей» и «Отелло». Но счастливый случай принес самого Римаса Туминаса и его «Евгения Онегина» на брега Невы, и в фестивальной программе, в Балтдоме, два Онегиных, два Ленских, Татьяна, множество пушкинских и произвольно - авторских персонажей собрали огромный зал, где люди сидели на ступеньках, стояли в проходах, у стенок… Я такое не видел лет 25. Это было первым потрясением. В антракте я еще противно хихикал и вещал своей милой спутнице, что это вам не руками-ногами махать, как в «Отелло», и вот что значит режиссер-мужчина. Зато после спектакля говорить я уже не мог: горло сжималось, и подкатывали слезки на колесках. Чуть порублю фразу, и снова спазм. Вот и думаю, уже 10 дней, что ж меня так проперло-то. Сначала я пошел проторенным путем – начитался всякой всячины, которую понаписали критики и журналисты, адекваты и неадекваты, пушкиноведы-театрофобы и простые зрители -про этот, не побоюсь этого слова, гениальный спектакль. Толкования от изысканно-несуразных и школьно-предметных «по полочкам» до резкого неприятия – ну как же, Пушкина извратили, а он – наше фсе! Потом начал шустрить по интервью создателей, в особенности, режика, конечно. Что там он, в двух словах, хотел сказать спектаклем. Нашел на свою голову. Как вам это понравится? «Это Пушкин убил Ленского. Эту пошлость, этот романтизм. Это Пушкин убил эту литературу, которую читали. А Пушкина нет… Это выстрел не в конкретного человека – это выстрел в пошлость.» С неделю я ходил и дулся, оскорбившись за честь корпорации. Говорил себе: вот не буду ничего писать, и все тут! А потом – знаешь, моя хорошая, сказать-то можно что угодно, но слова - не всегда точный перевод мысли, а, тем более, чувств. И в спектакле я видел иное. Да и сам замысел – это история Онегина через призму времени, постаревшего. Это спектакль-апостроф (обращенный назад), или спектакль- проекция (выброшенный вперед), смотря какую точку брать за исходную. Нет, не во всем, ну, правда, там целый пласт, самый главный для Туминаса: история Татьяны, - дан первозданным, еще не надеванным снегом – как саван на разъедающую рефлексию старого Онегина. Начинается действие, и «Старинная французская песенка» Чайковского перерастает стараниями гениального (блин, опять это слово!) добросовестного переписчика нот Фаустуса Латенаса из детского эксерсиза в вихрь, закручивающий пружину драматического действия, а потом – вау! И пшик. Потому что в углу, пока незамеченный зрителями, сидит старый Онегин, закрывший лацканами сюртука пол-лица, зябнущий, недвижный, полый, подвластный всем ветрам из прошлого, приносящим стыд и горечь. Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей; Кто чувствовал, того тревожит призрак невозвратимых дней: Тому уж нет очарований. Того змия воспоминаний, того раскаянье грызет. А рядом с ним, на корточках, маленький, растрепанный и смешной, - Домовенок, бездомный Домовенок души. В списке ролей он заявлен как странница с домрой. Непушкинский персонаж , не из романа, но такой изнутренний! Он пытается предостеречь Евгения, мотает лохматой головой: не ходи ты к Лариным! Он потом вместо Евгения подходит к убитому Ленскому (Мгновенным холодом облит, Онегин к юноше спешит, глядит, зовет его…напрасно: его уж нет.) Косматенький берет безжизненную руку, касается еще теплого лица, понимает – все, конец! – и плачет на своей домре! Но Туминасовский Онегин в своем апострофе действительно не раскаивается в убийстве Ленского. Мало того – он готов убить его еще раз и делает это. В воспоминаниях о камне преткновения на пути его возможного счастия, в звуке всплывших в памяти разглагольствований юного поэта он видит досадную нелепость - и стреляет в апостроф Ленского снова, причем подло, из-за угла. Надо ли говорить, что это бессмысленно, и призрак Ленского неистребим? В общем, не уйти мне от темы мертвых, но вечно живых поэтов. Римас не дуэлью показывает нам ту заснеженную поляну, а убийством. Секунданты, за минуту до этого смешно, почти невинно утаптывающие снег, оказывается, исполняли прозаическую и пошлую пляску смерти. Танец подручников – палачей. Они вмиг обнажат свою суть, когда с полувоздушного Ленского сдерут земные одежды – не фигурально, а в натуральном виде! И он будет обнаженно-беззащитный стоять перед дулом бывшего друга, а тот даже не сочтет нужным выстрелить по правилам, с десяти шагов, а подойдет вплотную, приобнимет слегка и выстрелит в упор, в живот! Нельзя защититься от такого великодушного лицемерия. А ведь я сам видел, правда, видел, как Ленский пытался целиться. Пистолет нелепо смотрелся в его руке. Но даже если Поэт-таки стреляет, то он может попасть только в Пуговицу. (Случай с Дантесом показателен.) А тут, конечно, и Пер Гюнт, и Сольвейг, и твое «прочь уходи, Пуговичник! Играй с другими людьми». Ведь по сути Онегин к 55-ти Маковецким годам – Пуговица и есть. Что он, кто он, с чем он? Ну вот сейчас сиди и думай, когда, в какой миг, ты стал оловянным. Почему не перевесила бесценность дружбы, хоть, быть может,и «от делать нечего друзья», но всамделишной и взаимообогащающей (этик-логик, чет и нечет) – ничтожную, мимолетную, хоть и досадную для самолюбия, обиду? Может, пора уже понять, что ложно понятая точка чести прервала чью-то жизнь. В романе, слава Богу, не в реале, но как знать? «Я влюблялся во многих – любил лишь тех, кто прицельно стрелял, улыбаясь: «Убит ты!» - опять Алекс мой Микеров. Но для нашего Онегина дух постаревшего Ленского – по-прежнему шут гороховый, фразер, паяц, Пьеро на пенсии, в общем, ни по одному пути из предложенных Пушкиным, не всеведающим автором, он не пошел: не стал объектом ни для блага мира, ни для славы, но и не сделался добычей для стеганого халата и подагры. Ленский Олега Макарова – фантазм, порождение больной души Онегина – Маковецкого. Он вечно мешает, болтается, как плесень в стакане Бордо, как Фридин платок, неистребимо и непрощаемо. А вот так! Нельзя убивать поэтов! А что ж Татьяна? О, недаром Римас Туминас хотел переназвать роман- спектакль ее именем! Вот уж свежий пласт, срез с закостенелого школьного «Итак, она звалась Татьяна». Припоминается, знаешь, что-то сильное духом, русское душой, но бестелесное, бледное, покорное судьбе, фригидное, пардон. Из нашей Татьяны (Ольга Лерман) такой жар исходит, что меня, в углу самого дальнего ряда на самой верхотуре, в пот бросило. Такая не только коня на скаку – грудью на амбразуру, собакой под танк – она еще и вдохновить может, силы придать, пустоту внутреннюю – даже не заполнить, - а устранить. В общем, бозон неуловимый Хиггса. Ну, не дано было Евгению оценить этот подарок судьбы. Может, все к лучшему в этом лучшем из миров, и что там еще из пословиц? «Не было бы счастья, да несчастье помогло!» Маялась бы она с этим непризнанным гением (было бы еще кого ради, понятно там, Софья Андреевна, Анна Сниткина, Марина Влади, но тут-то!), таскала бы всю жизнь садовые скамейки на себе. Вместо того, чтобы по праву быть возвеличенной и парить – как Туминас и сделал, подняв ее в высший свет на пьедестале недвижных качелей – безуууумно красивая мизансцена! Ну, к Татьяне я еще вернусь, а сейчас о тех (ты помнишь, я говорил, что плакал) слезоточивых моментах. Первый раз я заплакал гораздо после того, как Ленского уволокли на санях по снегу в последний путь. Там все кружилось, вихрилось, бегало по сцене, страдало… И я вместе со всем, но еще не до такой степени, что б катарсис меня накрыл. А вот когда у Ольги стали отдирать с мясом ее аккордеон – вот тогда я не смог смотреть в свой бинокль и ревел горючими в три ручья. Объясняю: Ольга – девушка Ленского, и он подарил ей аккордеон, частицу своей души, души Поэта. Он видел в ней идеал, и, хоть и не тянула она на чистейшей прелести чистейший образец, но она этот тяжеленный аккордеон таскала всегда, пела писклявым голоском романсы, была незатейливой Музой… И вдруг! Ленский убит! Но так ли уж «Улан… умел ее пленить»? Мы вслед за Онегиным (не за Пушкиным, заметь!) повторяем про нее: «В чертах у Ольги жизни нет, точь-в-точь в Вандиковой Мадоне». И умаляем, ничтожим, низводим до романтики без фантика все, что кажется нам одноклеточным и недостойным внимания. А Римас сделал одной сценой переворот в мозгах. Загляни в роман – ведь Ольга у Пушкина Авроры северной алей и легче ласточки. Ведь она голубка молодая, Татьянина наперсница родная, подруга стольких лет… И она тоже проходит через Enter потерь и обретений. И теряет не меньше, чем Татьяна. Ведь любой, даже самый жалкий, поэт - важней для мироздания, чем филистер самых честных правил. О как! Как я плякаль дальше… В одном из отзывов на спектакль зритель, не лишенный воображения, представил все происходящее на сцене как хождение по кругам Дантова ада, и все действующие персонажи мертвы, а мы видим духи их. Духи их… В общем, все умерли, осталась одна Таня. Концепция, не лишенная изящества. Потому что тема смерти – она идет от первой сцены до последней. Два раза умирает Ленский, еще живой няне Татьяна закрывает глаза как покойнице, засыпает снегом лежащую на скамье фантасмагорическую фигуру Танцмейстера – Максаковой: « И Тамус, стоя на корме, прокричал в сторону берега: «Великий бог Пан умер!» И дело неожиданно дошло до сцены с Зайчиком, (я, кстати, нашел исходник этой театральной метафоры в романе, всего-то три строчки, даже сезон не тот: Так зайчик в озими трепещет, Увидя вдруг издалека В кусты припадшего стрелка.) И когда заколоченный возок, везущий на ярмарку невест, останавливается в глухом лесу, и – мальчики налево, девочки направо, а вокруг - снег, ночь, темь… И вдруг форейтор бородатый замечает дичь… Тянется в возок за ружжом… Ну что тут можно только вспомнить? «Раз, два, три, четыре, пять, умирает зайчик мой?» А Зайчик классный – фору даст Чижику-Пыжику. С питерскими корнями зайчик, явно. Сначала типа испугался человека с ружьем, потом картинно оттянулся, выпив рюмочку, а может, две. Потом прильнул к губам обалдевшего мужика, у которого ружжо встало в позицию «полшестого»… И стрельнул обратно в лес. Я не знал, чем это кончится, честно! И опять плакал – из благодарности. Спасибо, Римас , что не застрелил Зайчика! Ленского я еще вынес, но Зайчика – навряд ли. Потом сцена после прибытия всего этого провинциального обоза в Москву. С трехлитровыми банками варений, солений… европеизация девушек, бомонд, балы, сватовство генерала… И что же? Три минуты сценического времени. Татьяна большой ложкой лопает варенье из банки. Да, не изящно, да, по-простому. А сзади подходит тот, кому она и отдана, и верна будет. Смущение? Да! Но он-то все понимает. И садится рядом. Господи ты боже мой, какое объяснение в любви и доверии! Она сначала протягивает ему ложку – попробуй, какая я. Крыжовенная, или малиновая, но настоящая, без консервантов! Он сначала берет ложку с опаской, потом пробует, потом следующий шаг – он кормят друг друга, нежно, без страсти, бьющей под дых, но и без ножа в кармане. Недаром Туминас седовласому мужу Татьяны доверяет монолог, авторский, Пушкина, результат ума холодных наблюдений и сердца горестных замет: «О люди! Все похожи вы на прародительницу Эву: что вам дано, то не влечет; вас непрестанно змий зовет к себе, к таинственному древу; запретный плод вам подавай: а без того вам рай не рай.» Ну, и что Онегин? «Ужель та самаяТатьяна!?» Туминас, в чем-то раскрывая по-новому роман, все-таки в линии «Онегин – Татьяна» упрощает его. Беспощадно, по-мужски. С высоты прожитых лет, наверное. Да, письмо Татьяны сначала было прочитано с иронией, малость покоробившей пушкинофилов. Неполный слабый перевод – да нате вот! «Я хочу вам написать, хоть и сказать-то не умею, но люблю - не могу. Вы ж меня не оставите? Вся ваша Таня!» Истерический смех в зале. Это потом уже Татьяна – Лерман не пишет, а выдыхает, выплескивает, но только ему, одному, единственному – кладет в руки свое признание. Сценография, хореография – браво, брависсимо! Он же, Онегин, двуликий Янус, в прошлом или в будущем, живя или вспоминая, делит свой монолог – на две части – одну, первую (исповедь) – произносит молодой Онегин, вторую( проповедь) - старый. Значит ли это, что сакраментальное «Учитесь властвовать собою» осталось для него догмой, раз и навсегда выученным законом, или он жалеет, что когда-то преподал этот урок печальной Тане? Спустя годы, полные пустых скитаний, он видит ее в блеске светского раута. Что именно родило в нем любовь – сам Пушкин не знает. Вряд ли желание взять реванш , только ли соблазнительная честь иметь в любовницах «неприступную богиню роскошной, царственной Невы», или все-таки оглоушившая мозг и сердце возможность изменить ВСЕ в своей жизни? Туминас в спектакле, живя, скорее, Татьяной, чем Онегиным, выпускает всю ипохондрическую зиму Онегинского мучения и сводит в один временной момент письмо Онегина и ответ Татьяны. И она отвечает ему жестко, с такими стальными нотками в голосе, что Пушкарева бы позавидовала. Ну, не верит она его стрыданиям! А все потому, что картинные позы молодого Онегина – Добронравова, его плечико туда, плечико сюда, а не встать ли на колени? – не совпадали совсем с проекцией мучительно-выстраданного письма старого Онегина, надтреснутым голосом прочитанного. Не раз уж, наверное, перепрочитанного за эти 30 без малого лет… Оставим Онегина, принакроемся тальмой Татьяны. И что? – рождаются стихи, хоть не плохи, хоть малость плагиатны: Однажды на брегах Невы, Влюбившись так неосторожно, Лишился Шляпник головы. Бесчеловечно и безбожно, Но честно поступили Вы. А счастье было так возможно… И все-таки… Заключающий спектакль вальс с Медвежкой означает, что хотя бы во сне она может склонить голову на мохнатую лапу и закружиться в снежинках, всему дающих обновление. «Заветный клад и слез, и счастья» - это богатство несметное. Я это знаю как никто. Спи, моя девочка, доброй ночи!
Ten': Привет! Ты не поверишь, но последнее свободное время Безумный Шляпник проводил за шитьем шляп. Это кроме писания стихов, рассказок про Р.Д. Малиновского и прочей глупости. Но, кажется, дошло дело до новой эссешки-безэшки. А поводом послужил полученный в мартовский жуткий снегопад кораблик от Кота Басё. Кот добрался до Питера! Я его сам слышал! Для справки: Кот Басё – это поэт, вернее, поэтесса. Но сейчас не об этом. Смешным местечковым бонусом к ее выступлению была рассылка по маленькому залу клуба «Ящик» писем-корабликов с ее только что прочитанными текстами. И Мэри Поппинсовское: выбери свой шарик, иначе – найди свой кораблик! Углядев по обрывкам фраз на борту фрегата знакомый текст, я приуныл: ведь сколько же нужных «шариков» проплыло мимо, в чужие руки, которые сомнут-лопнут и скажут: «Это не мое!» А «это» было моё, моё, моё! Прошел почти месяц: холода, очередных рухнувших надежд, шитья шляпы и отчаянной нужды в собеседнике. И вот запросился на волю тот кораблик, спрятанный в отставленном до поры до времени парадном рюкзаке, явил свою fatalite, и не отвертишься. Что же там было? Прости, но я приведу текст полностью. Помню, что тебя сквикает неоформленность стихов Кота Басё, да и атеизм ваш фамильный лыкой в строку, но… все же - на тебе! «Мы в тебя верили, думали, ты всесилен, агнцев на заклание приносили, ослепляли зрячих во имя твоей любви, мы хотели чуда, кричали: «Яви, яви!». Что же ты нес свой крест, а потом споткнулся, что же ты от чад своих отвернулся, почему копье входит в плоть твою человечью, и спастись тебе некуда и оправдаться нечем? Это не потому ли, что ты совсем ничего не можешь, ты пришел в наш город, назвал себя сыном божьим, собирал нас по вечерам, говорил нам притчи, да только у нас в почете один обычай. Кто приходит к нам ночью, того мы узнаем днем. Если хочешь быть богом – мы первым тебя распнем, повиси на кресте, расскажи нам про чудеса, разве истинный бог не умеет себя спасать? Ты хотел научить нас, как в мире прожить со всеми. Среди нас есть сборщики податей, фарисеи, блудницы, что приходят просить прощенья, есть предатель, прокуратор, первосвященник… Имя нам легион, так скажи на милость, где твоя божья сущность, господня сила? Почему ты не сходишь с креста, не творишь чудес? Почему умираешь здесь? Что ответит Он тем, кто не ждет от Него ответа? Он смотрит на город, вдыхает порывы ветра, становится вдруг бесплотен и невредим. Приветствует тьму, идущую не за ним». Казалось бы, что могло так зацепить в тексте, хоть безусловно ритмически и поэтически выстроенном, но в тысячный раз перепевающем тему: нет пророка, ни в своем отечестве, ни вообще в живом виде. И непонятно, кто более заслуживает сочувствия – распинаемый или распинатели. А все просто. Ясно стало, что я заболел острой и редкой формой мании – редькоманией, острой - до неразделения дня и ночи, и редкой, - потому что наше время большинство живущих в нем выбирает иных «героев нашего времени». Как сказал Е.Н., в зелененьком зале после «Приглашения на казнь» : «Какая-то девица в какой-то передаче говорит: «Почему у нас исчезают герои вот именно мускулистые? Знаете, как… Я не потому, что не очень мускулистый, эту тему поднимаю. Совершенно… совсем не в этом. Но вот такой… странный: где герои?! То есть у нее, в каких-то эротических снах, у нее вот эти Гераклы только, вот это вот герои, понимаешь. То есть люди - какой-то, допустим, священник выдающийся, не жирообразный, а вот какой-то настоящий, трепетный, духовный священник, для нее он уже не герой. Вот это какая-то такая опасная тенденция – насаждения: герой – это значит, квадратный, абсолютно без мысли в голове и в глазах и так далее». Так вот, не прощаясь с идеалами Аполлона и Давида (они очень даже не без мысли в голове и в глазах, кто понимает, о ком я!), я-таки устремляю взор на не мускулистое, но и не жирообразное, зато трепетное, настоящее и духовное – героев Евгения Николаевича. И в предвкушении уже близкой встречи с ЕРом сценическим вкушаю ЕРа экранного. Фресковый Гоголь в «Ближайшем». Каюсь, засыпал дважды, но в конце проникся. Демиург-ремесленник Саша Мушкин (ой, не Пушкин! Но и не сукин сын!) в «Дуре». Здесь я, конечно, плакал. Хирург Иоффе в «Пете по дороге в царствие небесное» и моя давняя, с юности, мысль при взгляде на Чехова, висящего на стенке кабинета: «Как хорошо, что не дожил!.. Но время фильма ближе к 53-ему, году перелома. И просьба к Иоффе – доживи! Ты ж не идиот с корсаковским синдромом! «Самоубийца» по Культуре – самопародия на «Довольно быть невежеством», ведь искусственная политизация масс к добру не приводит. Приводит к разочарованию в людях, впрочем, поспешному и малообоснованному. И даже «Обаяние дьявола», где д.б. по идее дикий урка - маньяк - циник - убийца – потенциально-нежный любовник - мессия со своей миссией - выкупленный, но не купленный - шредер дьявола - аннигилирующий себя и клетку как символ несвободы – и приносящий в итоге мир в мир. Ух! Если бы не ощущение, что все это - бред собачий, а не искусство. Логическое ли, силлогическое ли построение, но – построение. Или я, нечуткий и неизысканный Болванщик, в такой поэтике ни бум-бум? Хотя… Тарковский же был… С его затянутыми черно-белыми пейзажами, с многозначительностью мусора на дне ручья, с хриплой выверенностью кратких фраз… И это было – искусство! А посоветовать смотреть «Обаяние дьявола» врагу только могу, и то это будет излишней жестокостью. И тут вдруг… Закрыты же были и предсердие сердца, и любой из желудочков, но, с другой стороны, в открытый предмет может попасть каждый! Кстати, у меня тоже страсть ко всем людям, которые делают что-либо первоклассно. Женя сделал этот выстрел, сыграв Мессинга. Началось, кстати, с неприятия. «Я никогда не ошибался. Я – Вольф Мессинг!» - это с первых же кадров. И мое заученное как пароль: «А бойтесь единственно только того, Кто скажет: "Я знаю, как надо!"» Галич, естественно! Ну, не верю я непогрешимости пророков! Тот, кто никогда не ошибается – опасен. А потом его, Женечкино: «Спасибо! Вы сидели тихо, как мышки. ( Ш такое смазанное, мягкое, как сыр в масле)Наверное, шепчились, шепчились. Испугались дождика и надели резиновые калошки!» И проход по залу, такой, что вот-вот взлетит! Грымз внутри меня потом все равно щелкнет клювом: «Если там в титрах Иркутск, 1974, какого черта Галина Пащенко, «поклонница, но не фанатка», совместила время и пространство? Ведь она проникла к Мессингу открыткой в 1965-ом… Но флюиды уже вовсю лучились с экрана. И что там с исследованиями способностей Мессинга – очень уже карикатурированный Тишинский (мелкий, гадкий, с бурым хвостом, тише воды, ниже травы, но оч. желающий мирового господства. До инфернальности) - и эта его фразочка: «Это ведь черт знает что мы еще можем!». Действительно, только черт. Кстати, в духе ХХ века. (Надо сказать браво актеру, сыгравшему человека с такой степенью хищной ущемленности. Никита Прозоровский, актер в основном закадровый, поэт в основном кулуарный, без Вас не было бы фильма!) А потом вдруг: « Представьте себе, что вы среди слепых от рождения, и они вас спрашивают: как вы видите? Что им сказать?» А и вправду – я, воспитанный тремя составными частями и собственным опытом, могу не верить в чудо. Могу презирать мракобесие, понимаю, как отвратительны равно воинствующий атеизм и навязывающая себя вера. Но не могу отрицать Дар. У Моцарта он был? Да! У Пушкина он был? Да! У Мессинга он был? Да! Новые неточности в деталях ранят, но уже не убивают: в 37-ом или в 39-ом он предсказал гибель Гитлера, и так ли с этим связано истребление его семьи, как, впрочем, и всех евреев в Майданеке. Зато красная точка на виске и горькие слова: «Тогда я впервые подумал, что мой дар – это мое проклятие. Знать и не ведать, как предупредить, как помочь. Это есть, это есть…» - Тяжелая ноша, - добавляет ГБшник (прототип – но отчасти, без хроноточности, - брат С.В. Михалкова, автора гимна, Михаил Михалков), приставленный когда-то абы чего не вышло и ставший своим - острожником, по-братски разделившим кандалы. И так бывает! Примем на веру! - Спасибо, Сережа! – Мессинг, без тени иронии. А это! - «В кино для меня нет холода, тепла, запахов. В моем будущем они есть. Так же, как и в прошлом. И вижу я их одинаково!» Деталь, которую с кондачка не выдумаешь. Опять-таки – примем на веру! А это! - « И три ложечки сахара… Вольф Мессинг сказал – мы будем жениться. И будем счастливы! - одной левой щекой улыбка, голос, тающий кости. И деловито-спускающее на землю. – Собирайтесь. Ужинать! Я проголодался!» Примем на веру! (тем более, что это так заманчиво-просто). «Испытуемый – Испытатель. Всего лишь игра слов. Ну, и чего мы достигли? Что показала ваша аппаратура?» (Спасибо Гостье за постик, что слово «аппаратура» было произнесено с интонацией Воланда – об этом позже!) Сам я часто играю в слова – Врачуемый – врачеватель, Дознаваемый - дознаватель, Страхуемый – страхователь, Истязуемый – истязатель, ну а Тостуемый, естественно– пьет до дна! Кто был в этой связке Мессинг? Не верящий в общепринятого бога, сбежавший из иешбота, не признававший сверхъестественного, он хотел материалистических объяснений своего дара. Или… – не хотел? Но должен был предпринять хотя бы попытку, потому что время упорно ему твердило, что времени осталось мало. Далее по фильму – сцена с выходом из кремлевских застенков в роли Берии и последующее раскаяние в гибели тех красноармейцев, что были подвергнуты его гипнозу. «Авторы фильма весьма сомнительную легенду о том, как Вольфу Мессингу удалось без пропуска выйти из Кремля, «усилили» массовым расстрелом красноармейцев, охранявших Кремль. Но этого вранья им показалось мало, и чтобы «добить» Мессинга, авторы придумали Вольфу Григорьевичу «муки совести по безвинно погибшим красноармейцам». Вранье – чистой воды» - Марк Агатов о фильме. Ну, не сценаристы же эту историю придумали, однако постановочность налицо. Не верим на слово! Это было сделано только для фразы Игоря Петровича Тишинского, обследователя Мессинга: «Полно вам, Вольф Григорьевич, путь великих открытий тернист, если есть результат, то никто не помнит о жертвах в ходе эксперимента!» - Я помню! - Это ваше право! Но тогда не забывайте! Ни одно великое открытие не обходилось без жертв. Здесь вопрос только в количестве. - Нет! Здесь вопрос совершенно в другом! Как надо было сыграть тик на правом подглазье этому клятому Игорю Петровичу, чтоб без чтения мыслей можно было понять, что он мелкотравчатый хищник, шакал, рвущий добычу, пока не отобрали. А Мессинг срывает с себя эти датчики, которые дать могут только пищу для новоявленных мегаломанов всея вселенная. «Так не доставайся же ты никому!» «Вольф Мессинг – не ученый! Вольф Мессинг – человек!» Примем на веру! Но даже этот клятый Тишинский вскрывает суть вещей (обращаясь к Сергею): «Вы разговариваете с ним как с ребенком, а надо как с ученым». А фиг ли, если он и есть ребенок! Ребенок Неба, которому на земле не важны были ни регалии, ни слава, ни деньги. Ребенок, который нашел себе на немалый срок в 15 лет мать (жену – Музу – дорогую Адочку), которая размешивала ему сахар в чае и называла «Вольфушка» (Велвел уменьшительное от Вольфа – на идише волчонок. Вольфушка – волчонок по-русски). Далее – катастрофическая по своей заполитизированности часть: Мессинг подбадривает ранбольных. « Я видел души этих людей!» Да, я верю, Мессинг мог найти единственно верные слова для того, кто остался без рук и без ног… Вдохнуть в эти покалеченные тела веру в светлое будущее. Если бы мы, в своем 21, еще более жестком веке, не узнали, куда потом свезут эти обрубки – на Валаам, умирать в святом месте… Скрежетая всеми зубьями, выношу и предварительное объяснение необходимости подарка самолета как оружия против фашизма («Так многие делали!» - да ладно! Просто каждый второй!)– и как противоядие от трюизма – произнесенное с неземной интонацией «но я всегда, всю жизнь, любил полет… - (Ох, нам ли, редькоманам, не оценить?!)- И знаете, что я сделал?» Раскинутые руки-крылья и улыбка, устремленная ввысь! (И что бы там ни говорили многочисленные биографы из числа злопыхателей и просто пыхателей, как ни объясняли самолетодарение вынужденной мерой или платой за свободу и жизнь, но кинопленка, единственная сохранившаяся их всех записей Мессинга, хотя бы подарила нам Легенду и Миф - Мессинга в движении!) И тем не менее война, прошедшая пулеметной очередью утрат почти через каждого, у Мессинга – повод покапризничать насчет необходимых его мозгу трех ложек сахара. Кощунство? Нет! Он предсказал месяц окончания войны и вправе требовать свой сахар! Мне кажется, большей печалью, легшей на его сердце в тот день, было предчувствие утраты своей Адочки, наивно полагавшей, что это Вольф Григорьич, а не она, покинет ее во цвете лет. Мирное время. Адочка на кухне. Но снова тема: пророк и толпа. Предсказания Мессинга берут в расчет, но только применяя к своим выгодам. Так гибнут люди при крушении самолета, а сын Сталина остается жив. Е. Русалкина, заместитель директора НИИ психотехнологий, (аббревиатуру «научно-исследовательский институт» можно пропустить, т.к. это тоже бред собачий, как и «Обаяние дьявола») сетует: вот де мол, Мессинги – они как дети, к ним по-матерински, а они вечно норовят… Обладают такими способностями, а защитить себя не могут. Открыла истину! « В конце концов, что делает человека человеком – сумма знаний или боль души?» - Вольф Григорьевич, ну вы же знаете, что все мировые державы ведут разработки в области психотронного оружия. Оно позволяет вести войну без лишнего шума, без крови, без людских потерь. Всего лишь небольшое воздействие на волю, на сознание человека. В массовом масштабе, разумеется! - Сережа, ты меня знаешь уже 30 лет. И маленькая надежда Вольфа – спасать людям души, а не способствовать убийству – останется только надеждой. Потому что для Мессинга – всегда смерть исключает жизнь. А кстати. Антивоенная позиция Оппенгеймера и Нобелевская премия мира правозащитника Сахарова не отменяют их отцовство – и появление сводных сестричек, атомной и водородной бомб. Зомбирование при помощи психотроники не апеллирует к имени Мессинга, ибо… Он знал, что без крови и людских потерь войн не бывает. И не позволил запеленговать тот участок мозга, который надо активизировать, чтобы стать повелителем мух. Ибо… Ребята! Создатели фильма, ну что ж вы так непростительно лажаете! Да фиг с ним, когда Галочка, «поклонница, но не фанатка», послала ему открытку, и даже не так уж это важно, в каком году предсказано было крушение Гитлера, устремившегося на восток, но врать в дате смерти его жены непростительно: не 1963-й, а 1960-й год – разница в тысячу с лишним дней. Гаденькое вот это подбирается: «Единожды солгавши… Маленькая ложь рождает большое недоверие…»
Ten': Кстати, Биче, если ты думаешь, что я заканчиваю свои разглагольствования – ты ошибаешься: я их только начинаю. Потому что подошел к теме веры, доверия, дара и зыбкой границы между правдой и ложью. Ты ж меня знаешь: «во всем мне хочется дойти до самой сути», и я стал тормошить многострадальный Гугл, цепочками вынимая материалы о Мессинге. Из доступного (ну, я же не хакер, чтоб вскрывать секретные материалы!) – только развесисто-клюквенные легенды о человеке, который не только видел, но и вершил, и, напротив, беспардонно-педантичные доказательства, что ничего не было, что Мессинг - не ребячески трогательный Мюнхаузен с его забавными присказнями, а цинично издевающийся над доверием читателей злобный гоблин. Вот это как вам? Иследователь В.Е. Львов, много лет (маньяк просто!) специализировавшийся на изобличении экстрасенсов в обмане зрителей и ученых, так отозвался о «мемуарах» Мессинга, помещенных в «Науке и религии»: «...Трудно причислить указанные "мемуары" к разряду анекдотов (сравнив их, скажем, подвигами Хлестакова или с безобидными рассказами барона Мюнхгаузена). Слишком уж откровенно выражено здесь злоупотребление печатным словом, слишком цинично и развязно эксплуатируется доверие читателей. Слишком тяжелое впечатление оставляет вся эта коллекция оккультных басен, почему-то нашедшая приют на страницах печати». Сука этот Мессинг, не правда ли? Иначе же и не представишь того, кто - утверждал, что в 1915 году 16-летним встречался с Эйнштейном в его квартире в Вене, где его поразило обилие книг, и провёл телепатический сеанс с Эйнштейном и Фрейдом. Однако доподлинно известно, что у Эйнштейна вообще не было квартиры в Вене, и с 1913 по 1925 годы он Вену не посещал. Кроме того, Эйнштейн всегда держал в своих квартирах лишь несколько справочников и оттиски наиболее важных статей. - утверждал, что когда немецкая армия оккупировала Польшу, его голова была оценена в 200 тыс. марок, так как он в одном из театров Варшавы предсказал гибель Гитлера, если он повернёт на восток. Его якобы схватили и посадили в полицейский участок, откуда он якобы сбежал, используя свои сверхъестественные способности. Однако никаких доказательств столь громких утверждений не известно. - В ходе проверки 857 фондов трофейных документов в Российском государственном военном архиве не было обнаружено никаких сведений об артисте Вольфе Мессинге. Аналогичный результат дала проверка каталога Берлинской библиотеки. При проверке архивов Правительства Генерал-губернаторства (Польши), Министерства иностранных дел Германии, немецкого посольства в Москве, Канцелярии рейха, министерства рейха по народному просвещению и пропаганде, Немецкого бюро известий, немецкого зарубежного научного института, мест нахождения службы Розенберга, Руководства пропаганды рейха никаких документов о реакции Гитлера по поводу публичных выступлений Мессинга не обнаружено. - какие-либо документы, подтверждающие встречи Сталина с Мессингом, отсутствуют в Центральном архиве ФСБ РФ, архиве ЦК КПСС (ныне — Российский государственный архив социально-политической истории), в Центральном архиве КГБРеспублики Беларусь, в Национальном архиве Республики Беларусь, государственных архивах Грузии, партийном архиве Грузии (ныне — архив президента Грузии), в записях лиц, принятых Сталиным в Кремле (опубликованы в журнале «Исторический архив»: 1994, № 6; 1995, № 2,3,4,5-6; 1996,№ 2,3,4,5-6;1997,№ 1), в тетрадях посетителей кабинета Сталина с 1927 по 1953 годы. - Мессинг утверждал, что по просьбе Сталина, загипнотизировав кассира Госбанка, подал ему пустой лист и получил у него же 100 000 рублей. Но в то время порядок выдачи денег в Госбанке был совсем другой: чек подают бухгалтеру, у которого никаких денег нет. Потом этот документ проходит через внутренние каналы банка, тщательно проверяется ревизором (или двумя ревизорами, если сумма велика), далее чек попадает к кассиру, который готовит документы и деньги и уже после всего этого вызывает клиента. Не, ну я понимаю, что книга-автобиография Мессинга, изложенная Мих. Васом. Хвастуновым, - продукт эпохи. Просоветская в какой-то части, слишком идеалистически-фантастическая в основе – она была уязвима со всех сторон. Мало того, что Мессинг этого не писал – не владел языком! Говорил-то даже с польско-еврейским акцентом, а писать - не писал. Даже дневники. Открыточки – и то иногда. И что? Тогда ничего никогда не было? Я не буду перечислять, что там понаписано. Читайте сами! Но можно ли абсолютно все трактовать как наглый обман и манипулирование сознанием советского обывателя? А почему тогда Мих. Вас. говорит за Мессинга, когда он вспоминает, что первые индукторы его «конкурента» Ганусена были подставными: «Человек, наделенный от рождения такими способностями, как Ганусен, не имеет права быть непорядочным, морально нечестным. Это мое глубокое убеждение. Но ведь я не совершил в жизни ни одного непорядочного поступка.» Вах!!! Незабвенный Мася утверждает: «"Нашему" Мессингу веришь» - Верю! Читаю всех Михалковых, Лунгиных, Черновых, Хвастуновых – верю! Пока клюква не начинает быть слишком развесистой. Нарываюсь от излишней тяги к знаниям на Александра Китайгородцева, Николая Китаева, брызжущих слюной сладкого яда разоблачений (фамилии какие-то булгаковско-фантасмагорические, не находишь? Просто двое из ларца!) – ужасаюсь! Это что – и не было ничего? Это потому что я такой доверчивый волчик? Или потому что нет окончательной истины. И каким бы ни был мудрецом, никогда не найдешь единственно верный ответ? Фигура динамическая – а Мессинг ею был! – не может быть статичной. И всякий раз ускользает от увековечивания в качестве никогда не ошибающегося пророка или же от уподобления святому Йоргену. Не сочти за кощунство, как и Христос. Разоблачателей было – выше крыши головы. «И если мы начнем ссылаться на евангелия как на исторический источник…» Вспомним мой «кораблик» от Кота Басё. Ты явил нам дар, но не доказал своей непогрешимости. Ты мог управлять нами, но не стал этого делать. Ты хотел принести мир, но не знал, как. Ты умер, как все – болея, страдая, более того – зная дату своего ухода. Ты хотел дать нам надежду – и не смог. За это мы тебя и … распнем? Нет! Мы тебя ославим как шарлатана и лжеца. Или же наоборот – воспоем гимны всей оравой участников «Битвы экстрасенсов» у могилы на Востряковском кладбище. С пошлостью этого мира не совладать никак. Нет, наверное, только одним способом можно стать выше и чище - уходя, приветствовать тьму, пришедшую не за тобой. А пусть она уж накрывает этот обжитый, хоть и ненавидимый прокуратором (а также первосвященниками, фарисеями, блудницами, сборщиками податей и пр. и пр.) град и мир. Мне в Мессинге ЕРа совместились его прежние герои. Гоголь. Да, Гоголь! Предвидя, что впереди – времена катаклизмов, постараться не выпустить из себя демонов больше, чем это уже свершилось, и по возможности уйти из этого мира чистым, очищенным от соблазнов и сомнений. Мессир. Воланд. Иностранный профессор, читающий мысли. Вороново Петрушино крыло на плече. Пусть это хотя бы чисто внешние схожие детали. Хотя бы. Не видел я спектакля, но по обрывочным пересвеченным сценам силюсь понять общую мысль – дьявол не существует персонифицированно – он то Сатана, то Понтий Пилат, то профессор Стравинский в «здравнице, а не психушке», то НКВДшник при исполнении… Притягивать за уши Мессинга не буду, но почему так загадочно исчезают все записи о судьбоносных встречах В.М. с политическими лидерами 20 века? Наткнулся на воспоминания сокамерника Мессинга, когда В.Г. был арестован за попытку перехода советско-иранской границы: тот утверждает, что Мессинг был с ним откровенным и поведал, что ни с кем из великих не встречался, ни в каких странах, кроме Польши и СССР, не бывал, что дурит людей на своих сеансах. И вообще, когда Мессинга так подозрительно быстро выпустили, бдительный товарищ заподозил – уж не стукачок ли наш маг и волшебник. Надо ли говорить, что о нахождении Мессинга в тюрьме в официальных документах упоминаний нет? А вот еще забавный факт! В те поры еще студентка, некая дама побывала в Питере на выступлении Мессинга в театре эстрады возле ДЛТ. «Он сказал им "наводнение" и они полезли на стулья, а один рванул на штору и полез по шторе… Моё место было близко к сцене. Но когда он выбирал людей, он даже не взглянул в мою сторону. Взгляд скользнул мимо. Любопытно, что о том, что в театре выступал Эсамбаев и др., упоминание есть, а о Мессинге ни слова. А я на его выступлении была». Так пропали записи в домовой книге, исчезли копии договора с Мессиром из портфеля Никанора Ивановича и ялтинская милиция копии телеграмм насчет Степы Лиходеева в делах не обнаружила. Мистика! И наконец Цинциннат. Человек, в котором есть Дар, непонятный ему самому. Он, ЦЦ, в конце своей истории «становится вдруг бесплотен и невредим». Но это лежит на поверхности, а я хочу сказать о нашем Цинциннате, не из романа, а из спектакля. Наш ЦЦ – безумно красив. Он нереально прекрасен в своем межмирии и борьбе духа со страхом смерти. Маленький рост, жидкие усы, прозрачные косящие глаза из оригинального текста романа – это не про нас. Так и с Мессингом в исполнении ЕРа. «У Евгения Редько удивительная внешность – он не просто красив, а ещё как-то не вполне материален. Как будто весь соткан из благородных мыслей, чувств и устремлений, а земное тело добавилось уже потом, потому что должно же оно быть, раз посланник небес живет все-таки на земле. Изящный, с большими глазами, с тонким подвижным лицом, он больше похож на создание талантливого художника, чем на обычного человека. И при этом человеческого – настоящего человеческого – в его героях больше, чем в ком бы то ни было.» Это о Вольфе Мессинге - Редько из одного ЖЖ, 17 мая 2010-го. Да, Е.Р. воплотил прекрасное, не только сыграв красивого человека зрелых лет, но и показав благородную старость. Знаешь, зачастую внешнее не выражает внутреннего, и очень характерное, милое, но не породистое лицо реального Мессинга не было настолько выразительным и киногеничным. Более того, облитерирующий артрит, нервозность, фобии, усталость о вынужденного чтения чужих, в большинстве своем, глупых мыслей, не могли не сказываться в облике выходящего на сцену артиста-медиума, пророка и экстрасенса. Редько воплотил более дух, чем плоть. Как там у набоковского ЦЦ: всадник не отвечает за дрожь коня. А еще Редько-артист стал артистом Мессингом: «Это труднейшие в моей жизни часы и в то же время самые счастливые в моей жизни часы. Это — часы творчества!.. Наверное, так же счастлив поэт, поймавший, наконец, ускользнувшую рифму, художник, схвативший и на века пригвоздивший к полотну мимолетное дыхание прибрежного ветерка... Жизнь была бы пустой и ненужной без этих труднейших и счастливейших часов творчества». Конечно, эта цитата из мемуаров Мессинга может быть прочитана не более, как МихВасовский пафос. Но… «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!» И когда в последних кадрах фильма Мессинг- Редько выпускает белого голубя во имя мира, и одно из перышек летит в чьи-то бережные руки и хранится потом 44 года (50 лет,60 лет, пока жива получательница маленькой материальной частички большого чуда), я вспоминаю мартовскую «Казнь». Порывом ветра от упавшего эшафота к ногам первого ряда слетели несколько черных перышек от боа предпоследнего Пьера. И тут же попали в быстрые руки тех, кто никогда не забудет магию РАМТовского «Приглашения на казнь». Экранный и легендарный Мессинг, к счастью, будет радовать нас и дальше, но как все-таки жаль,что Цинциннат Ц Евгения Редько вот-вот уйдет от нас, «направляясь в ту сторону, где судя по голосам, стоят существа, подобные ему». Светлым людям – светлая дорога! Тьма пришла не за ними.
Ten': Здравствуй, моя далекая! Хочу тебе рассказать о любви. Да, я снова влюбился и теперь скучаю, жду встречи, перебираю в памяти моменты прежних свиданий... Наверное, мне очень нужен этот горячий огонек в крови, чтобы не только горестно бродить по развалинам и пепелищам, но иметь в своей бесконечной инсомнии возможность отдаться сладостным воспоминаниями, да и просто знать, что вот-вот я снова увижу ее! Да, ее! Я полюбил Москву. Знаю, многие меня не поймут - особенно питерцы. Она суетлива, она эклектична, она несентиментальна, она слишком разномастна и разбита на касты. В ней слишком много чужих. Что еще? Высокомерие и понты вместо загадочной и раздольной русской души? Имперские замашки? Суровый ОМОН? Пробки на дорогах? Презираемое утонченными москвичами метро? Пресловутые городские контрасты? Я не социолог и не аналитик, но понимаю - все это так! Это факты. Однако утверждение, что все на свете основано на фактах, только на разных и в разных позах, мне кажется не совсем верным. На каких фактах основана, например, вера? И как умеет рождаться любовь, вопреки логике, наперекор догмам!? Ведь сердцу не прикажешь. Есть много прекрасных мест на планете, есть такие, что называются - рай на земле. Но я, разглядывая глянец фотоснимков, понимаю - я буду там скучать. Великолепные пейзажи лишь усилят тоску по любимым местам. Есть много чудесных людей, общение с которыми приносит наслаждение. Но тем сильнее при встречах с ними ощущение того, что нами с тобой невозвратимо потеряно. Для радости и боли сердце выбирает пищу само! И я приезжаю в Москву на рассвете, когда она спит еще и хочется идти на цыпочках и петь шепотом. Но потом она вздыхает сонно, вбирает людей в открывшиеся двери метро, гасит ночные фонари, открывает пошире глаза-витрины, и щека ее золотится от солнца на фасаде домов. Москва - соня! Я видел совершенно безлюдный Арбат - от начала до конца! - аж в 8 утра! Там были я и еще парочка туристов с путеводителем в руках. А в 5-6 утра - только скольжение машин по незасыпающему Садовому кольцу, и выходящие из ночных клубов гуляки. Ближе к 9-ти теплолюбивые дворники возьмут в руки метлы и лопаты, а чуть позже начнут выводить своих хозяев на прогулку московские псы. В 10 открывается Зоопарк, и я, к тому времени уже отмахавший не один десяток километров, замедляю ход. Я прихожу к своим друзьям. Я люблю этот не самый лучший по европейским меркам Зоо, потому что там хорошие люди, знакомые звери, забавная публика и с недавнего времени для меня - бесплатный вход. О как! Лучше всех рассказов о Зоо - фотки. Ты помнишь, как ты любила мои московские фотаньки, как читала немудреный комментарий, как я радовался, что могу тебя порадовать? Давно уже я снимаю мою Москву в пустоту, чтоб некому было показать. Этих снимков несколько сотен - сейчас, на твой несуществующий взгляд, я отдам некоторые из них. Минутку терпения, еще несколько слов преамбулы. Вечер - это вечер. Театр. И я думаю, будет излишне рассказывать, к кому я езжу за пищей для сердца. Ночь после спектакля - особое время. Вроде бы уже все закончилось, и даже пульс пришел в норму после встречи с прекрасным. Но ты плывешь по улицам и вбираешь, как кит, планктон последних мгновений Москвы. Не торопясь, ведь до поезда еще два часа... Я живу в Питере. Я живу Питером. Этот город стал моим бытом. Моей повседневностью. Распотрошенный на все лето асфальт во дворе и запах цветущих лип. Проблемы на работе и первый цветок твоего шиповника. Безденежье и фантасмагорический питерский закат. Болезни близких и почти ежедневные звуки салютов. Бессонница и великолепие белых ночей. Безумный мир и четыре стены отремонтированной комнаты. Я благодарен Питеру, сумевшему стать моим. Но я люблю Москву! Храню в кармашке рюкзака потрепанную книжечку-карту, как фотографию любимого человека, достаю, открываю и провожу кончиком пальца по чертам знакомых улиц... Кстати, говорят, что все там такие злые, раздраженные, в лучшем случае равнодушные, а мне всегда везло в Москве на людей! Москвичей или не москвичей - неважно. Птичечка моя любимая. Охранник в Третьяковке, нашедший в нас почти что земляков и запомнивший до следующего посещения. Говорливые горничные-украиночки в Артеле, гостинице рядом С РАМТом. РАМТовские кассиры, неизменно узнающие меня по телефону. Одинокий поэт, читающий стихи в ночи Арбата. Художник на Крымской набережной. Добрые менты Курского вокзала. Служительница Цветаевского музея, сказавшая нужные слова... А по весне было так: тетенька в Макдаке, убирающая посуду, увидев, что я не допил кофе, предложила принести молочка - добавить, чтоб повкуснее было. Я чуть не прослезился... И погода! Про Питер молчу - тут такое иногда творится! Все, как в жизни: то тишь да гладь, божья благодать, а то полный апофигей! А в эту зиму Москва ни разу меня не заморозила, как в прошлую, когда еще чувство не прорезалось. Берегла, значит! И весну подарила упоительнуйшую! Начиная с первых крокусов 10 марта, заканчивая океаном майского цветения. А ведь будет еще свидание в июле (плюс Петечка), а потом в августе (плюс Женечка). "Я дышу, а значит, я люблю, я люблю, а значит, я живу!" Сейчас будут фотки! Не сердись, что много! А впрочем, ты все равно не будешь их смотреть. И все же я целую тебя во все четыре буковки! Твой Безумный Шляпник
Ten': О "Нюрнберге" Здравствуй! Прости, сложение слов в предложения дается мне с трудом, а процесс доводки недоваренной каши впечатлений и мыслей в удобоваримое блюдО и вовсе кажется немыслимым. Видимо, деменция прогрессирует, и я все больше и дальше оправдываю свое имя. Но я несколько дней пишу-таки, а ты уж там реши - что из написанного бред, что анализ без синтеза, а что просто боль. Я о Нюрнберге. Не только о спектакле, хотя в основном о нем. И не столько о театре, хотя им и живу. Признаюсь, меня отговаривали ехать непосредственно на премьеру. Но я уперся - хочу посмотреть спектакль в развитии, от самого рождения. Тем более что посмотревшие прогон были в эйфории от свершившегося чуда. А я ой как заранее к Нюрнбергу готовился! И после - тоже. Пережевывал - переслушивал - переживывал. Вроде бы немного отойду - и опять возвращаюсь. Это как воронка, которая не отпускает: вроде бы ныряешь глубоко, выныриваешь, но отплыть не удается, и опять уволакивает в глубину темы. Столько раз пересмотреть Крамера, чтоб каждая интонация была на слуху. Найти документальные фильмы о главном Нюрнбергском процессе, наш и американский (на днях к ним добавился еще и французский). Прочитать о Дитрих - биографию и о фильме, снятом о ней тем самым Максимилианом Шеллом, оскароносным Рольфе. Прослушать лекцию Олега Будницкого в рамках образовательной программы. Найти и насладиться радиоспектаклем 1986 года: театр Моссовета, Яннинг - Плятт, Лоусон - Жженов, Рольфе - Тараторкин. Попытаться понять суть позитивистской теории права, сформулированной Оливером Уэнделлом Холмсом, не единожды упоминаемым Рольфе, разницу между правовым романтизмом и правовым реализмом... Натыкаюсь на именные(Маринины) грабли: "- Вы слишком много думали. -Задумчивое: -Да." А вот той фразы, которую я так ждал в спектакле, которую твержу во всех безмолвных диалогах с тобой: "Вы слишком логичны, чтобы быть правым" (это Хейвуд говорит Рольфе при последней встрече) - я так и не услышал! А та фотография со староновогоднего капустника, которая была сделана моей любимой Птичкой, где голые судьи и подпись НЮрнберг, полтора года коробившая меня и заставляющая усомниться в нравственных устоях бородинцев, оказалась букой-букой: тот номер а-ля стриптиз, да простят меня все остальные многочисленные участники действа, понравился мне больше всего - он настолько говорящий, иносказательно, конечно, что может быть квинтэссенцией всего спектакля: можно постепенно доплясаться под дудку сложившейся исторической ситуации до полного нравственного падения. Но - увы! - целостности спектакля я на премьере не почувствовал. Пока он для меня распадается на заполюсованные или наоборот размытые образы-характеры-темы; вставные, кстати, безукоризненно исполненные, танцевальные и музыкальные номера ("В пространстве сцены" мы видели, насколько мегапластичны актеры РАМТа); отдельную группу паззлов-кусочков, которые совпали с моими рваными краями. То есть к всеобщему "ах!" я не присоединился. Возможно, это чисто моя проблема. Начну с верибельности (знаю, как ты любишь это слово). Черно-белый фильм Крамера, снятый по следам реальных событий, может быть, и похож на правду, сказанную с табуретки. Не думаю, что режиссер был так наивен, чтобы считать, что люди поголовно покаются и исправятся, посмотрев его картину. Но сила фильма - в соединении документальности, типизации и стереоподачи характеров. Интрига более чем трехчасовой говорильни настолько захватывает, что даже уставшие за смену стоматологи не могут оторваться, хотя за питерским окном уже брезжит утро. Гениально, что тут еще добавить! И все же я понимаю, что племя младое, незнакомое, вспитанное ситкомами и вскормленное шуточками камеди клаб, не сподвигнется смотреть Крамера. Так что идея зрелищности в спектакле театра Молодежного вполне обоснована. Политическое кабаре, к тому же, - жанр, вполне активно осваиваемый современным театром ("Кабаре - Брехт" Бутусова, "19-14" в МХТ). Так что, хоть в программке и заявлено +18 (из-за бедных голых невиновных в эротизьме судей, не иначе!), но это не помешает водить старшеклассников в РАМТ толпами, дабы... А мне было странновато. Органика, органика, вожделенная органика - она то появлялась, то исчезала. Яннинг-Исаев. Не, вообще этот актер просто не умеет быть неорганичным. Ну, не дано это ему. Но и центральной фигурой, переворотом в сознании которого стала основная сюжетная коллизия, он для меня не стал. Затерялся между столиков, приглушился многоголосьем хора, в который сам и влился, а потом, в момент исповедальной никому не нужной речи, и вовсе был смыт current value of new life. Конечно, это может, более созвучный времени подход к ситуации, но как жаль, что не было того уханья души вниз, когда каменная глыба Берта Ланкастера ЗАГОВОРИЛА, и глаза у нее ожили, и ожили БОЛЬЮ. Не знаю, есть ли прототип у него в реальной практике Нюрнбергских процессов. Кейтель с признанием своей ошибки и перекладыванием всей вины на сами знаете кого не считается. Но вот я на что наткнулся, плутая по тропинкам-лабиринтам этих судов. Подсудимый Альберт Шпеер, из воспоминаний: "Я никогда не забуду один фотодокумент, изображающий еврейскую семью, идущую на смерть: мужчина со своей женой и своими детьми на пути к смерти. Он и сегодня стоит у меня перед глазами. В Нюрнберге меня приговорили к двадцати годам тюрьмы. Приговор военного трибунала, как бы несовершенно ни изображали историю, попытался сформулировать вину. Наказание, всегда мало пригодное для измерения исторической ответственности, положило конец моему гражданскому существованию. А та фотография лишила мою жизнь основы. Она оказалась долговечнее приговора." Заметь, той самой соломинкой на спине верблюда оказалась простая фотка, а не горы трупов, кадры изуверств, озвучивание цифр убитых в тысячах и тысячах тысяч. А кстати, чем отличается убийство одного невинного человека от убийства миллионов? Забавно: на памяти большинства живущих в то время - век 19-ый, самым грязным пятном которого считалось дело Дрейфуса (еще бы, вся просвещенная Европа бурно негодовала и в течение 10 лет возмущалась: ой какой несправедливо обвиненный! бедный несчастный Дрейфус! (но стоит заметить) - даже не убиенный, а в конце концов оправданный). После Первой мировой все покатилось к чертям. Человеческая жизнь не стала стоить и гроша. Череда революций, гражданские войны, диктатура пролетариата... Через неделю после "Нюрнберга" забрел я на выставку литографий Дали. И читаю: "Война превратила людей в дикарей. Их чувствительность ослабла. Замечали лишь преувеличенное или из ряда вон выходящее. После изобретения динамита все, что не взрывается, оставалось незамеченным". Показалось созвучным. Полез в первоисточник ("Тайная жизнь Сальвадора Дали") и сразу же выцепил строчки прямо по "нашей" теме: (о революции и гражданской войне в Испании) "Все сражались отважно, воодушевленные Верой, – и атеисты, и верующие, и святые, и преступники, и отрыватели, и зарыватели, и палачи, и мученики. Ибо все они были испанцами, этой расой аристократов среди других народов. Лишь одни профессиональные политики были выше всего. Предав самих себя, они предали и дело демократии. С самого начала они стали рабами революции, и их слабость и малодушие служили лишь тому, чтобы придать преступлениям видимость законности в глазах международных правозащитников, нередко крайне наивных.. Век 20 показал, что можно убивать миллионами. И это будет лишь проведением национальной политики. И за это трудно будет осудить конкретного человека. Даже конкретную жертву найти будет трудно: эгей! где там стерилизованные?... эгей! где там оскверненные другой расой?! Но это "малый" процесс, суд над судьями, последыш большого. А на главном, который у всех на слуху? Там-то, наверное, никто не сомневался, что вину преступников - Геринга, Риббентропа, Кейтеля, Кальтенбруннера и других - будет доказать нетрудно. Попытка исторической справки: Суд победителей устраивали в назидание потомкам , во имя заклеймения и искоренения нацизма, а заодно и заложили основы международного права. Но это была и одновременно очень рискованная инициатива - потому что у каждой страны было рыльце в пушку: пакт о ненападении Молотова-Риббентропа и сталинский Гулаг с концентрационными лагерями похлеще нацистских, американская бомбардировка Хиросимы и Нагасаки, а Франция и Великобритания тоже не были чисты аки младенцы. Заранее были обговорены темы, коих касаться на суде нельзя. Может, лучше было вздернуть на виселице по законам военного времени всех, кто под горячую руку попался, как в Италии? Муссолини же до суда не дожил, а кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья! Однако Америка решила, и 10-месячный марафон начался. Кинодокументы сохранили весь ход событий. Посмотрите на Геринга - он чувствует себя примой на спектакле. И не без оснований! Ему даже боялись давать слово - это сразу становилось сильнодействующей пропагандой нацизма, напрочь пробивающей стены Дворца правосудия. Геринг любую ошибку обвинителя Джексона (по типу плохой перевод: "окончательное решение еврейского вопроса" или "единое решение еврейского вопроса" - как будто от этого миллионы евреев оживут) обращал в свою пользу. Документальные доказательства от СССР сразу объявлялись советской пропагандой. А уж когда наша сторона подогнала фильм о зверствах фашистов в Катыни, процесс вообще оказался под угрозой прекращения. Оставалось только извиниться перед наци и распустить их по домам. А нечего было нашим доблестным политикам фальшивку миру под нос совать- это не вам не Русью-тройкой НКВД нестись, бойкой и необгонимой ! С трудом, но доказали-таки страны-победительницы через год, что немцы были, мягко говоря, неправы. Но Геринг и тут всех умыл. "Рейхсмаршалов не вешают!" - сказал он, улыбаясь, и принял яд в камере. Честно говоря, я не знал раньше, что конкретно инкриминировалось наци. А это было обвинение в преступном заговоре - такую формулировку избрал обвинитель от Соединенных Штатов Роберт Джексон. Гитлер и его окружение обвинялись в заговоре международного масштаба в борьбе за мировое господство, в угнетении и уничтожении других народов, то есть геноциде. Таким образом, можно было квалифицировать и осудить действия всех, кто был винтиком государственной машины. Можно было осудить все организации, контролируемые нацистами, и в конечном итоге весь немецкий народ, павший жертвой пропаганды как инструмента власти."Произвол нацистов не ограничивался только действиями обвиняемых. Главным пороком этой сети организаций было то, что их использовали для понуждения членов правительства и других людей, облеченных властью, служить нацистам. Они создали целую разветвленную структуру, помогавшую заманивать людей в их организации, существовавшую вне закона и включавшую контролируемые партией концлагеря и расстрельные команды" (из речи Джексона, главного обвинителя). Но не знал я и того, что это не было прецедентом в системе судопроизводства. Оказывается, обвинение в заговоре пришло из глубины веков. Это связано с пиратством. Все, кто плыл на пиратском корабле, кто бы то ни был, несли ответственность за действия пиратов и подлежали наказанию. А что - все справедливо! У них был выбор: кинуться в пучину вод и погибнуть, а если повезет, доплыть до необитаемого острова и коротать дни в забвении и нищете. А немногие счастливчики могли начать новую жизнь на чужом корабле. Но большинство-таки плыло и плыло на корабле с черными парусами, чтобы быть вздернутым на виселицу вместе с теми, кто грабил и убивал. Закон суров, но это закон. Очень длинное лирико-политическое отступление, но вернемся к нашим баранам. Рольфе - Редько. По сценарию Манна - молодой человек 35 лет, блестящий логик, незаписной патриот, пламенный трибун и романтик-идеалист. Чем-то напоминает Яннинга времен написания Веймарской конституции, искренне полагает, что своей казуистикой спасет своего подзащитного и вместе с тем вернет частицу чести Германии и поможет расчистить дорогу в будущее. В конце концов он оказывает медвежью услугу клиенту, перегнув палку в унижении Ирен Гофман. Но ведь недаром Шелл получил Оскара за эту роль! В треугольнике Хейвуд-Яннинг-Рольфе углы равновелики. Наш Рольфе - старше. И изогнутее. И иезуистичнее. Как у Достоевского - "аблакат - нанятая совесть". Начало его речи плавное, без пауз на вдох - напомнило третьего первого министра короля Людовика Девятого Мечтательного, который плел, и плел, и плел тончайшие паутины, - а потом вдруг раз! - резкий переход в атаку, выпад, отсыл к американским законам - нате,получите! - давление своим превосходством, без всяких сомнений мнимым. Позже, обращаясь к Яннингу, Евгений Николаевич, наш Ъ, перестает им быть и становится буквой Z, буквально лебезит перед невозмутимым подсудимым. (Кстати, и тогда Яннинг находится за стойкой. Какая-то уж очень интересная концепция, что Керин, протирающий стаканчик и потом подсчитывающий выручку на пару с Исаевым - олицетворение Высшего судии, единого в двух лицах. Для меня слишком завирально. Кстати, на тему Страшного суда есть вставной номер в спектакле Моссовета. Тебе как потомственному атеисту должно понравиться. Надо мной сидит судья. Перед ним лежит статья. Он судья, и я судья, Только подо мной скамья. С кого взять да сколько дать - Не твои заботы. Твое дело подгонять Музыку под ноты. Суди меня, суди меня, Работа есть работа! Сегодня ты, а завтра я. А послезавтра кто-то. Потом глядишь когда-нибудь Всех нас рассудит Страшный суд! Страшный суд! Страшный суд! А его не будет... Для меня Рольфе - самый отчетливый, самый определенный и определимый герой спектакля. Я не вижу симпатии к нему ни исполнителя, ни режиссера. И как чистый этик не особенно скорблю. Другое дело, если бы Бородин отдал эту роль Бурукину или Керину. Там была бы запараллеленность с Шеллом. И уж совсем фантастично было бы предположить, если бы Рольфе играл Петр. Каким бы он был? Больше Пьером? Или Фандориным? Однако, может быть, я при втором просмотре я увижу в Рольфе-Редько нечто более стереоскопичное. А вот Хейвуда-Гришина лишили благородных седин и четырех внуков. Зато наделили почти юношеской трепетностью и лирической линией. И его старательный выговор, наверное, должен подчеркнуть, что он - "деревенщина из Мэна". Гришин ведет роль с такой серьезностью, с такой героичностью, словно после вынесения вердикта сам взойдет на эшафот. И ты знаешь, определение жанра спектакля, как спектакль-воспоминание судьи о процессе пятилетней давности, тоже кажется мне бездоказательным. Слишком он напряжен. Это его решение - здесь и сейчас. Вплетение любовной линии в публицистический спектакль многими знатоками этого театра вполне ожидаемо, особенно после постановок Стоппарда. И фрау Бертхольд в исполнении Нелли Уваровой - дама, прекрасная во всех отношениях. И дуэт они ведут очень по-РАМТовски. А все-таки жаль, что нет таких актрис, как Дитрих. А вот Лоусон-Морозов по сравнению с бесцветным, в чем-то ограниченным Лоусоном-Уидмарком явно мне ближе. Широкая русская душа у этого американского парнишки, горячий он, в крайности впадает: то водку пьянствует, то с кулаками лезет, а то вдруг никшнет от окрика начальства. Рационализм ему чужд. И "личная кунсткамера", как презрительно говорит фрау Бертхольд о фильме, снятом в Дахау, который он освобождал, - не рычаг в обвинительном механизме, а личное потрясение увиденным и невозможность забыть и успокоиться. Кто там еще? Доктор Вик, оскопленный Петерсон, чувствующая себя опять подсудимой Ирен Гофман... Все они, с легкой руки режиссера, оказываются лишены ореола мученичества. Мы ведь в кафе? Так пусть во время допроса бывший коллега Яннинга с аппетитом кушает, как бы предваряя и предоправдывая вопрос Рольфе о пенсии. А Петерсен, чуть ли не с объятиями кидаясь к своим палачам, опрокидывает рюмку за рюмкой, услужливо подсовываемую ему официантами. Тем самым приходя в состояние, без всяких дополнительных доказательств показывающее, что с полноценностью у него проблемы. Реплика в сторону - а ведь из слов "заяц", "охотник", "поле" действительно нельзя составить предложение! Ведь в условии задачи не сказано, что можно добавить другие слова, хотя бы предлоги. А то, что выкрикивает невменяемый на радость адвоката Рольфе Рудольф Петерсон: "Заяц, охотник, поле" - вполне могло при небольшой натяжке сойти за сложное предложение, имеющее в составе три односоставных назывных и являться началом текста. Так что на всякого мудреца довольно простоты. Кстати, а Петерсона тебе жалко? Прости, я знаю, что тебе свойственна некоторая утилитарность по отношению к людям. И даже безапелляционность в оценке других вкупе с ЧСВ. Это меня по-прежнему угнетает. Ирен тоже пьет, теряет возможность противостоять обвинениям Рольфе, ответить достойно на его наглые вопросы. Ибо кто ей поверит, если она выпимши. Зато Линднов - это жемчужина спектакля! Галибина великолепна! Вот так, несколькими мазками, создать яркий образ человеческой мрази, пены, слизи, которая при всех режимах выживет, а уж когда война, диктатура, революция, "это" поднимается наверх. Мерзко осклабившись, Линднов смотрит свысока на всех хлюпиков-моралистов. И вот, весь этот калейдоскоп лиц, смешение сцен, водопад красок, музыки, танцев обрушивается на зрителя, заставляя задуматься. Не выпуклее делается картинка, а мозаичнее. Я, скорее, согласен с тобой, что Бородин мастер ставить вопросы, не давая ответов. Впрочем, и он сам про это говорит - что не знает ответов. А есть ли они, одинаково верные для всех? Один зритель после спектакля выходит на Театральную площадь и ужасается фестивалю света и праздной московской публике, наслаждающейся красочным зрелищем и двадцатиградусной жарой в октябрьскую подарочную ночь - ведь за спинами этих одураченных обывателей вершатся темные дела политиканов. Другой тоже выходит в ужасе - но уже от того, что заглянул в себя. Третий - с возгласом: "Теперь я знаю, кого судить!" Четвертый с вопросом: "А судьи кто?" Пятый с мыслью, что все надо начинать с себя. (Пятый - я, хотя это и не новая мысль, а так, привычная!) Мне кажется, что еще и важна степень участия индивида в машине управления человека человеком. Если ты выбираешь юридическое поприще, то так или иначе принимаешь на себя ответственность судить других. Тот или иной компромисс при этом неизбежен, хотя Бородин прав, и компромисс компромиссу рознь. Если ты решаешь быть военным, то ты навсегда отвечаешь за то оружие, которое существует в мире. Если ты становишься политиком, то о стерильно чистых руках должен позабыть раз и навсегда - по известным причинам. Если ты журналист, то готовься противостоять вранью. Но если ты врач или печатник, если ты домохозяйка или бухгалтер, если ты морской геолог, а не морской пират, то лучше начать с себя и своих детей. Нравственность, она не насаждается, она отпочковывается. Опять реплика не по теме. Я в ту поездку выполнил общественно-образовательно-политическую программу: кроме "Нюрнберга" сходил в Мавзолей (последний раз я там был в 3 классе), побывал наконец по Поклонной горе, посетил фестивали света и науки. Наблюдал за народом - знаешь, везде лица вполне человеческие! Особенно ребячьи мордашки - тех детишек, которых родители привели в Парк Победы или экспоцентр на Выставочной. И ты знаешь - я тоже верю в людей, я тоже оптимист! Так же, как и Бородин. "— Ваш спектакль заканчивается словами «Мы — это то, во что мы верим и что защищаем, хотя защищать это и невозможно». Во что верите вы? — Я оптимист, я верю в человека. "(из интервью) И последнее, наконец. Я тем не менее никак не мог и не могу понять последней фразы спектакля. Даже для этика, не требующего логического объяснения, это чересчур. Защищать то, во что мы верим, невозможно, то есть бессмысленно? Или в смысле трудно и опасно? И кто это "мы"? Пошел искать по первоисточникам. Так или иначе, это высказывание связано с понятием "страна". В фильме, наиболее близком к киносценарию Манна: (Хейвуд) "Страна ведь не камень. Она не является выражением самой себя. Все зависит от того, какие принципы она отстаивает, когда отстаивать их трудней всего. Так пусть всему миру станет известно, что этот суд отстаивает: это справедливость, истина и право каждого человеческого существа на жизнь". В спектакле Моссовета 1986 года: (Хейвуд, причем это заключительные слова, как и в спектакле РАМТа) "Ведь страна - это не просто кусок географической поверхности, это не расширенное воспроизведение собственного я. Нет! Страна - это то, во что она верит, что она защищает, даже если это трудно защищать". И как это понимать? Вот этим вопросом без ответа я и хочу закончить. Ничего себе, скажешь ты. Вот понаписал-то, а еще жаловался, что двух слов связать не можешь! А меня извиняет то, что ты все равно этот бред читать не будешь! До свидания, Биче!
Ten': Здравствуй, Беатриче! Вот уже два года, как я не писал тебе. Но значит ли это, что я забыл тебя, моя девочка? Нет. Вступление И вот опять, как два года назад, поводом к монологу будет Германия. Вернее, опять спектакль Бородина по пьесе Майкла Фрейна "Демократия". Помнится, я очень многословно рассуждал тебе о "Нюрнберге", и в этот раз, уж прости меня, буду долгим и нудным. Мы с тобой никогда не говорили о политике, и я тебе даже благодарен за это, потому что политика - это то, что сейчас разъединяет людей, и они, в угоду своим амбициям и псевдоубеждениям, переходят на личности и губят простые человеческие связи. А я отыскал (или попытался отыскать) в этой шпионской истории то, что неимоверно важно для нас было тогда, три с лишним года назад, и что мы потеряли. Дурацкий камешек попал под ноги и вызвал обвал, в котором погибла не только моя прежняя жизнь, но и отрикошетило в дорогих нам людей. Теперь руины камнепада уже зарастают полынью. Но не шиповником уже - да ладно, видно, не судьба. Прости, что не поторопился с отчетом о "Демократии". Я ведь, кстати, тоже зануда, как и ты, и не писал о пьесе до тех пор, пока субстанция этой истории не пропитает как следует ткань моей души. Пока не прослушаю запись 250 раз, пока не прочитаю мемуары Маркуса Вольфа, пока не проанализирую встречу в МГИМО, пока не дождусь всех интервью с Майклом Фрейном и Петей, пока не докопаюсь до смысла последнего врубелевского граффити... Ночь. Улица. Мосты. И водка Но еще до последней находки, позволившей начать монолог, было вот что. Мы пили водку в ночи с Цинциннатом Ц. (Да, представь, с настоящим!) И вдруг в ответ на его требование тоста я начинаю говорить о Демократии... Но не в в смысле разновидности правления. (К слову, мы оба очень ценим "Аристономию" Бориса Акунина, а вот там как раз идеальные, на сегодняшний день, как мне кажется, определения АРИСТОНОМА и АРИСТОПОЛИСА - куда там демократии послевоенной Германии, показанной в пьесе!) Но я не о ней. Вот послушай! Петя в недавнем разговоре сказал, что в названии пьесы Демо и кратия разделены. Но я же не дурак, я с самого начала закачал на сайт то, что на афише РАМТа - DEMOкратия. Да, власть и народ разделены, и нет в мире совершенства. Но всегда возможен следующий шаг, даже такой в железно-линейной логике, как твоя. А что если разъединенное соединить опять, но на новых началах? Что, если человеческие отношения поставить во главу угла? - в веселом ли и серьезном трепе дружеской попойки на Мойке, в общении ли в интернете, где покамест каждый может безнаказанно хлестать другого по морде рыбьим хвостом чванства, а может, и в большой политике, а уж там-то сейчас проблемы ого-го, жуть жуткая... Ведь все мы люди, все живем на одной планете и иногда даже говорим на одном языке. Демократия как возможность говорить и быть услышанным. И мы с ЦЦ выпили за Демократию! А ты знаешь, это не каждому так везет, с ЦЦ пить за Демократию!))) Разноголосица Но пока я еще не дошел до своего открытия, немного о разных языках. МГИМО! Всеми правдами и неправдами я прорвался в это святилище, в котором ДВА ГОДА училась сама Виктория Клочкова, и не пожалел. Там действительно учат держать лицо. В круглом столе попытка дискуссии, где обсуждают в первую очередь реального Гийома. Историк, политолог, профессор (можно, я не буду называть фамилии?) и прочее, на полном серьезе говорит, что эта пьеса может быть интересна сейчас в России - с обратной стороны. Типа у нас сейчас по понятным причинам может быть спрос на идеализацию ГДР, в условиях ухудшающегося отношений между Россией и Германией. Плюс подвиг разведчика. Образ Штирлица. Здесь, в нашем положении, подполковник Гийом может стать Штирлицем сегодня. Правда, потом товарищ заявляет, что это, наверно, это кривое зеркало. Маттиас, немецкий товарищ. Он, по-русски, с милым акцентом, но несколько пренебрежительно: "Сравнение Гийома со Штирлицем - то, что он передал, это довольно скучно было. И самая беда - один раз был такой возможность - когда они были в отпуске. Там были действительно самые хорошие документы. Письмо от Никсона. Но жена Кристель, подозревая слежку, стала бояться и бросила в Рейн. И эти шпионские сведЕнья исчезли. Гийом это очень хорошая история, но это не типичный разведчик, не типичный Штирлиц. Это беда Вилли Брандта. Штази тратили миллионные деньги, чтобы Брандт был у власти. А так они сами себе подставили ногу." (А это уже откуда-то, не помню откуда, и это верно, ведь в данном случае само место красило человека): "Такой успех ведомства Маркуса Вольфа был для этого выдающегося разведчика подобен заложению его именной плиты на аллее славы спецслужб мира, если бы она существовала." И в пьесе Арно Кречман вторит: - Где был бы я, если б не ты! Сидел бы в Восточном Берлине, питаясь сосисками в служебной столовке. А где был бы Миша? Ты жемчужина в его короне. Тот факт, что ты сидишь по правую руку от бога, оправдание всей Мишиной карьеры. А я, на основе спектакля, так полагаю, что не был Гийом шпионом. От слова вообще. Может, только сначала, из романтических представлений Пети-капусты об игре в Джеймса Бонда. А потом... По сути, он стал именно помощником. И в пьесе: - Ты нам нужен, Гюнтер! Ты нам нужен, потому, что ты нужен ему. На кого ему еще положиться? Помоги ему! (Арно Кречман, Штази.) Еще о разноголосице в МГИМО. Из Бородина, который проповедует утопию в "Береге утопии", пытается держать театр в берегах, примирить непримиримое и объять необъятное: В "Нюрнберге": "Мы — это то, во что мы верим и что защищаем, хотя защищать это и невозможно." И в "Демократии": "Смысл всех наших страданий, борьбы и обмана рассыпается в пыль." Его слова во время репетиций: "Потому что остро ощущаю сегодня утрату утопии, мечты. Она, может, и недостижима, но, несмотря на это, человек должен двигаться ей навстречу. Без этого все становится бессмысленным." И - ха-ха! - слова доктора философских наук на том же круглом столе: "Пьеса актуальна, потому что мы вновь оказались в условиях холодной войны. Почему тогда стала возможна разрядка? Почему она прекратилась, и мы стали сползать к катастрофе? Поколение лейтенантов (прошедших войну) - люди с идеалами и реалисты без иллюзий. Сейчас нам потребуются такие люди. Опасность иллюзий и лозунга "Будьте реалистами - требуйте невозможного". Мы платим сейчас за иллюзии." Зайка Фрейн на той встрече разговаривал на аглицком, и мне, как и Пете, пришлось тупо кивать в ответ и улыбаться. А ведь знает русский! Не иначе как тоже шпиён!)) Ну так как же мы все же можем примирить непримиримое? КАК? Шпиёнское проникновение в творческую лабораторию Ты знаешь, а я тут прыгал на одной ноге от радости, что смог проникнуть в творческую мастерскую драматурга - ну, хоть подглядеть в глазок! И самому попытаться связать кончик с кончиком. Речь идет об упомянутой РАМТом в процессе репетиций книге Гуидо Кноппа "Предатели тайной войны". Там Гийому посвящена глава "Референт". Читаю и просто вижу художественное переложение документального текста. Пара-тройка примеров (на самом деле их десятки! сотни! если не тысячи!)))): Его кабинет во дворце Шаумбург, который не особо ему нравился — он видел «черный шлейф прошлого» в архитектуре между эркером и башенками, находился прямо над помещениями канцлера. При таком расположении Гийому, в принципе, было легко следить за переговорами Брандта — и записывать их. Брандт тоже должен был слышать шаги Гийома, ходившего прямо над ним, мимо старого дивана Аденауэра, все еще стоявшего в кабинете Гийома: обстоятельство, причинявшее восточному шпиону почти физическое недомогание. Харизма старого господина, очевидно, все еще действовала — и после его смерти. - Мой маленький кабинет. Сводчатые окна, само собой - привидения - у! - со времен кайзера, со времен нацистов, со времен оккупации, и время от времени я слышу какие-то щелчки в стропилах своего кабинета. И время от времени Вилли тоже слышит слабые звуки у себя над головой: шаги, скрип стула... Мой кабинет точно над ним. 7 января 1970 года министр и шпион сидели друг напротив друга в Ведомстве Федерального канцлера. То, что последовало, было настоящим блистательным шедевром немецкой разведки: профан Эмке, совершенно не разбиравшийся в тонкостях шпионского ремесла, равно как и Брандт или Эренберг, подверг подготовленного конспиратора и профессионала Гийома интенсивному допросу. Так хорошо притворяться не может никто, убедил себя Эмке после допроса. Вывод: Гийом говорит правду. «Ответы Гийома не были такими слишком убедительными, что снова могло бы возникнуть подозрение. Они были столь нормальны, столь просты, что собственно из самого тона этих ответов возникало, во всяком случае — для меня, впечатление, что все, что утверждают спецслужбы — ерунда.» Гийом сам был ошеломлен допросом, но вел себя спокойно. Хотя: «Эти два часа были одними из самых тяжелых в моей карьере». признался он позже. Его бесстыдство и наглость помогли ему. - Я ожидал подобного допроса, но чтоб так внезапно... Промурыжили два часа - кто, где, когда. В конце концов, мне пришлось разозлиться... В конце концов, я почувствовал, что ком подступает к горлу... Как можно чаще Гийом старался предоставлять канцлеру «возможность подзарядки». И, как это позднее выяснилось, лучше всего ему это удавалось во время путешествий. Поездки действовали на Вилли Брандта как лекарства. В дороге хладнокровный ганзеец становился разговорчивым и непринужденным, даже служебные дела спорились лучше. Потому несомненно не было случайностью, что свою предвыборную кампанию 1972 года Брандт вел с колес поезда. Его предвыборные и «информационные» поездки вели старого и нового кандидата Брандта через всю Федеративную Республику. Маршруты были хорошо продуманы и отлично организованы. Об этом снова позаботился надежный Гюнтер Гийом, великолепный «мэтр д’ войаж». Брандт провозглашал речи, давал интервью, «ходил в народ». Одно мероприятие беспрерывно следовало за другим. Утром освящение больницы, затем в следующем городе на удалении ста километров обед с местными уважаемыми людьми, затем кофе в доме престарелых, а вечером, наконец, большая предвыборная демонстрация. Сроки были согласованы с точностью до минуты, ведь особый график движения «канцлерского поезда» должен был точно вписываться в общее расписание Федеральной железной дороги. На время нашим домом становится этот шикарный поезд. Купе, отделанное тиком, а также орехом, вишневым деревом. Когда-то в них по нацистской Германии разъезжал рейхсмаршал Геринг. Теперь в них едет Вилли и просит немецких избирателей отдать за него свои голоса. - Наберитесь мужества и проявите сострадание. Сострадание - предвыборный лозунг партии. Вилли! И всюду за ним следует Гюнтер! Властелин его календаря! Верховный жрец священного расписания! Личный камердинер! Хранитель портфеля с секретными документами! Только я... слежу за тем, чтоб его костюм был всегда выглажен, подходящая сорочка и галстук... Все его контакты с внешним миром идут через меня. Странствующий рыцарь и его верный оруженосец. Бродячий фокусник и его ассистент, который знает все его секреты.. Семь минут на рукопожатие в ратуше, десять минут на беседу с мэром, три минуты в загсе как сюрприз молодоженам... И наконец: «Я не мог себе представить, что спецслужбы ФРГ используют собственного главу государства в качестве приманки. Они должны были бы предупредить и защитить Брандта, это значит, каким-то образом убрать от него шпиона. Меня ведь можно было бы с повышением отправить на другую работу! Но оставить меня там, чтобы получить новые улики, а в конце концов, утопить со мной и канцлера — это же было чудовищно.» "Все эти годы, когда я отбывал срок, я долго размышлял о всей этой истории. Теперь я вижу, что все фрагменты головоломки встают на свои места. Недоверие, зависть, экономический кризис, болезнь. Гельмут, Геншир, Ноллау, Баухаус. Герберт Фрам, Герберт Мёллер и я сам. Я позволил им использовать себя не только Мише, но и Герберту Венеру. Он использовал меня, чтобы свалить Вилли. Это не дает мне покоя. И знаешь, Арни, мне стыдно. Да, мне стыдно, в конце концов..." Даже декорации, придуманные Бенедиктовым, истекают из слов пьесы, сказанных с иронией, и цитаты реального Брандта. Гийом: - Вилли постоянно говорит о своем желании сделать работу правительства прозрачной. Арно Кречман: - Вот мы ему в этом и поможем. Брандт: "Руководство ГДР так же хорошо информировано о том, что делается в высших инстанциях Федеративной Республики. Оба немецких государства, ФРГ и ГДР, похожи на стеклянный дом. Все очень прозрачно.» Даже сам Арно Кречман, несуществующий в реальности персонаж, альтер эго патрона Гюнтера в ГДР Курта Гайлата, даже он - из Гуидо Кноппа - наиреальнейший агент из Бонна, связанный с Гийомом и, по мнению автора книги, спасенный от тюрьмы благодаря саморазоблачению Гюнтера. Но (!!!!!!!) чем больше я вижу внешнего сходства, тем явственнее внутреннее расхождение. Гийом предстает любителем экзотической еды (лягушачих лапок в частности) и прогулок вдоль живописного берега Средиземного моря. («Он был похож на откормленную мышь», - вспоминала одна секретарша.) Гюнтер уже укоренился в этом западном мире. И имел слабость проявить легкомыслие, решив остаться... Почти два десятилетия он был вдали от реалий ежедневной жизни ГДР. Могла ли «другая Германия» быть для него чем-то большим, чем загромождавшим память призраком, расплывчатым представлением. (И ни слова о Вилли(((((.) Даже реальное - Гийома - позднее утешительное для себя объяснение автор сваливает, как карточный домик: "Этот итог относится к трагикомической главе «самооправданий». Экс-шпионы с удовольствием хотят придать своему шпионскому бытию более глубокий смысл. Гийом реальный - "При всей своей скромности я думаю, что я внес небольшой вклад в то, что за последние десятилетия в Европе не началась война, что «холодная война» не переросла в войну горячую, что мы при всех трудностях все-таки могли жить в мире и не стреляли друг в друга." Гийом пьесы - "Интересно, вспоминает ли он того, кто составлял его расписание, кто раскладывал его костюмы, приходит ли ему в голову, что я тоже сыграл свою маленькую роль. Маленький человек, который увидел великого человека и понял - ему можно ДОВЕРЯТЬ. Я стою и провожаю его взглядом. Он изменился. Изменился и я, как и все вокруг... Мы исцелились. И мы едины. Ну, на какое-то время, во всяком случае. И пока что все счастливы."
Ten': ДОВЕРИЕ Вот мы и подобрались к самому главному для меня в этой пьесе и о чем бы я хотел тебе напомнить. О ДОВЕРИИ. В книге Кноппа есть, правда, и о нем. Это документальные слова Гийома сыну Пьеру. Когда отца арестовали, сын Пьер растерялся. Гийом попытался побыстрее дать ему еще пару советов для жизни: "Не теряй ДОВЕРИЯ!" — "Не позволяй убедить себя в том, чего ты сам не знаешь!" И теперь, раскручивая и снова накручивая на веретено нить пьесы, я все больше убеждаюсь в ключевом слове моего восприятия "Демократии" - ДОВЕРИИ. В пьесе мы возвращаемся к этому понятию раз за разом. Сначала, когда новоиспеченный шпион осваивался в коридорах Шаумбурга, в кругу приближенных к канцлеру. Эмке: - Можем ли мы ДОВЕРЯТЬ нашим друзьям на Востоке? (Гюнтер тогда, видимо, впервые, услышал о торговле заключенными ГДР как самой эффективной отрасли для экспорта). Гийом: - (Да? Нет? что я должен говорить? Какая из моих половин должна отвечать? Сам я этот или сам я тот? Вилли: - Трудное решенье, очевидно? Гийом: - Одна моя половина хочет сказать одно, другая другое. Вилли: - Это позиция всех избирателей практически по любому вопросу (смех в зале). Далее. Гюнтер после вечера в кругу "единомышленников", витийств Вилли и красного вина, остается с ним в кабинете один на один. С проблем государственных Вилли переходит к личным. Вот диалог - извини, что длинный, но мне так нравятся их разговоры... В: - И все-таки вы находите время, чтоб заигрывать с секретаршами? Г: - Чисто по-дружески. Да, женат. У меня есть жена. Вы спрашивали? А знаете, господин канцлер, у нас с вами есть что-то общее (разговор о сыновьях, у Вилли Питер, у Гюнтера Пьер, большой поклонник Вилли.) В: - Да спит уже ваш сын. Вы, наверное, с ним никогда не видитесь? Г: - Видимся. По воскресеньям. Вот тогда я пытаюсь наверстать упущенное. У нас с ним воскресный обычай: мы садимся в машину и утром едем в аэропорт за газетами. Бродим по аэропорту, беседуем, даже не знаю, о чем. Наблюдаем, как взлетают самолеты, представляем, что находимся на борту одного из них. Поднимаемся, летим сквозь облака, вверх, к солнечному свету. Туда, где небо голубое. Жизнь проста. В: - Дело к ночи, и перед нами предстает совсем другой?... есть что-то романтичное в этом другом. Г: - А вот это в нас с вами, господин канцлер, тоже общее. В: - Значит, каждое воскресенье? Вы и Пьер? Г: - Да, ради этого и живу. Ради воскресного утра. Ради поездок с Пьером за газетами (Он умеет слушать, в этом его секрет. Он слушает, что говорят другие.) И вдруг ни с того ни с сего я слышу свой собственный голос: - Помните, господин канцлер, вы спрашивали меня, можете ли вы ДОВЕРЯТЬ восточным немцам? В: - Вы заколебались с ответом, я помню. Полночь, никого, кроме нас. Мы тихо беседуем вдвоем. Г: - Мы должны ДОВЕРЯТЬ друг другу. По-другому жить нельзя. В: - Спасибо! Г: - Согласны! Арно Кречман - И тебе это сошло с рук? Гийом - А я ему ДОВЕРЯЛ. А он ДОВЕРЯЛ мне. А потом... Опыт совместных поездок. Откровения после трудного дня. О женщинах: На какую из женщин упадет его взгляд на этот раз? В: - Я видел, господин Гийом, как вы разглядывали девушек. Г: - Чем вас так завораживают женщины, шеф? В: - Тем, как они смотрят на тебя, а ты смотришь на них. Тем, что ты не можешь их понять. Тем, что ты их понимаешь. Тем, как они улыбаются. Тем, как они смеются над тобой. Тем, как они серьезны. Тем, что они не такие, как ты. Тем, что они такие, какие они есть. Как они касаются твоей руки, твоего лица, нежность их прикосновения к твоей коже и нежность твоего прикосновения к ним. Каким разным ты можешь быть с ними, как может по-разному сложиться твоя жизнь. Г: Ну вот они уже ускользают от нас, и все эти сладостные возможности ускользают навсегда (привет Пьеру из "Приглашения на казнь"))). О детстве: В: - Я пытаюсь вспомнить мальчика, которого знал в детстве. Тогда мы жили в ... Странный парнишка. Такой важный, серьезный. Мало радости в его жизни. Вечно голодный, без денег, без друзей, без отца. Г: - И звали его Герберт Фрам. (Однажды он исчез. Осталась только его старая студенческая кепка. Только сейчас она сидела на голове молодого человека, которого никто никогда не видел и о котором никто ничего не слышал - Вилли Брандта. ...Но кепка-то в конце спектакля появляется на голове другого человека - Гюнтера Гийома. Который скажет в конце о Вилли : "Его ли я вижу в этом полумраке или свое собственное отражение?") В: - У вас был отец, господин Гийом? Г: - Да. Он работал пианистом в кафе. В: - Достойное занятие. Г: - А еще он был нацистом. А когда после войны он вернулся домой и обнаружил, что у моей матери другой мужчина, он выбросился из окна. Этаж был высокий. В: - Два мальчишки без отцов бродят по миру и ищут... Что, собственно, мы ищем? Г: - Не знаю... Может быть, женщин, шеф? (Гюнтер! Гюнтер! Он сказал, Гюнтер!) Даже потом, когда Вилли уже знал, что Гийом на подозрении (а реальный Брандт в книге Гвидо Кноппа ниточки и карандаши раскладывал на документах, пытаясь поймать помощничка - так он кустарным способом ловил шпиёна), наш Вилли ведет задушевные беседы, еще больше открываясь. Подставляясь. Проникаясь. В: - Меня постоянно принимали за шпиона. Тебя никогда не подозревали в чем-нибудь подобном? Г: - Мне очень сложно представить вас шпионом. Слишком заметны. В: - Я знал все эти шпионские штучки, все эти чемоданы с двойным дном, симпатические чернила. Г: - Вы действительно писали симпатическими чернилами? В: - О, это очень полезный опыт. Это то, чем политики занимаются постоянно. Может быть, я сейчас выполняю задание. (И на мгновение я задумался. - О чем? - Так, ни о чем,) Г: - Это смешно. Шеф мог бы шпионить так же, как слон летать. В: - 1936. Я возвращаюсь в нацистскую Германию, в Берлин, на подпольной работе (о норвежском акценте). И постоянно в душе страх - что, если тебя застанут врасплох... И если ты сидишь, разговариваешь с человеком, с которым давно хорошо знаком, чувствуешь себя непринужденно, думаешь, что все идет как по маслу, и вдруг замечаешь, что он как-то странно на тебя смотрит. И тут же мысль - он знает! Он знает! Да, такая жизнь требует мужества. Г: - Могу себе представить! В: - Мужества и выдержки! Больше выдержки, чем у меня. Я сбежал. Я не шпион, а просто чемодан с двойным или тройным дном. (А потом снова о мальчике, который был. Или не был).) Г: - Тот, которого зовут Герберт Фрам. В: - Нет, кто-то другой. Такой жизнерадостный, вроде твоего Пьера. Герберт Фрам мог стать им, если бы отец играл с ним по вечерам или хотя бы просто признал его существование, дал бы ему свое имя - Герберт Мёллер. Мальчик, которым я мог бы стать, но так и не стал. (По мне, так это уже просто подставить живот). Г: Мы беседовали тихими норвежскими вечерами. В этом непривычном северном свете все становится странным, неопределенным. Он видит меня насквозь, он играет со мной. Так же, как я играю с ним. Или он играет наугад? Или это я играю наугад? Его ли я вижу в этом полумраке или свое собственное отражение? Но однажды он задает мне тот же, вопрос, который задавал и раньше: - Ты все еще считаешь, что я могу им ДОВЕРЯТЬ? Почти стемнело, я не вижу выражения его лица. - Я надеюсь, что они не прослушивают все, что вы мне тут говорите, шеф? Иначе у них могут возникнуть сомнения насчет вас. Алексей Владимирович как-то сказал, что в процессе репетиций у них возникло ощущение, что с самого начала все все знали. И это тоже мне понятно. Человек не может сказать тебе всей правды, это в той или иной степени всегда так. Но разве это повод уничтожать человека, уличив в неправде? ДОВЕРИЕ - это нечто большее, чем утилитарное стремление докопаться до истины в последней инстанции. О ДЕМОКРАТИИ Название провокационное, поскольку у слова есть значения определенные, а смысл совсем далек от значений. Софья Апфельбаум на встрече в МГИМО говорила даже об опасении санкций по поводу развешенных по Москве афиш с названием спектакля и (даже не двуликим) а трехликим Янусом. А Зоя Андерсон рассказала о долгих поисках альтернативы названия для спектакля Бородина. Даже дошло до "Второго мужчины", типа ассоциация с Грэмом Грином - "Third man", хотя там история как раз про утрату доверия - (цитата): "Если человек видит, как рушится мир, как падает самолет, вряд ли его потянет на болтовню, а мир Мартинса определенно рушился, мир доброй дружбы, доверия к своему кумиру, мир, сложившийся двадцать лет назад... — Я сказал Гарри: «Не доверяй мне», но он не расслышал." На встрече с Дарьей Златопольской в "Белой студии" еще один вариант прочтения слова: Демократия внутри нас - внутренняя попеременность мнений. Пьеса вторит: "Сам я этот или сам я тот?" "Открываешь рот, чтобы сдаться, и слышишь свой собственный голос: "Да провалиться мне на этом месте, если я сдамся!" Открываешь рот снова и слышишь - все, пропал, погиб. Пожалуй так..." А вообще над демократией в общепризнанном смысле слова Фрейн отлично посмеялся. Вот вам лучшая форма правления! Венер: - Мы заявили всему миру, что будем смелее внедрять демократию, что бы это ни значило. Могу поделиться своим горьким опытом насчет демократии: чем смелее ее внедряешь, тем жестче ее надо контролировать. Это то, о чем наш рулевой не хочет знать. Ему хочется, чтобы тяжелая работа не пачкала ему рук. Кречман: - Западная Германия! Федеративная республика. Одиннадцать демократий, федераций, как хорьки в мешке... Множество жучков-точильщиков в каждой балке дома... 60 миллионов самолюбий, как незакрепленные доски на корабле, катаются по палубе во время шторма. Эмке: - Поражение - единственное, понимает что наша партия. Поражение означает наличие святых идеалов, поражение не предъявляет требований, Победа означает - надо что-то делать. А это неизбежно влечет за собой разногласия, компромиссы, ошибки. Все: - Стихийные забастовки, мусор никто не выносит, Гельмут в ярости. Нашему правительству недостает лидера. Канцлер погрузился в свой собственный мир. Вилли виноват во всем. Кто вчера не позаботился о том, чтобы светило солнце? Вилли! Кто виноват, что сегодня идет дождь? Вилли! Кто виноват, что крыша прохудилась, а ботинки просят каши? Вилии, Вилли, Вилли! Его рейтинг упал на 10%. И Гюнтер, со свойственным ему чувством юмора: Кандидат на выборах в бундестаг: - Вы получите новую больницу, вы получите новую школу, вы получите новый мост через реку. Голос из толпы: - А у нас нет реки! - Вы получите реку. Ули, телохранитель: - Как я справлюсь со всей толпой, когда они ринутся к нему.это хуже, чем на рокконцерте. Г: - Ули, я помогу тебе, мы их не пропустим. Ну, разве что парочку, самых хорошеньких. У: - А если бы это были твои дочери? Г: - Ули, мы слуги народа и должны уважать желание избирателей. Но мое любимое вот: - Парламентская демократия - это как на бесконечной буйной вечеринке. Вот ты еще на ногах, а вот ты уже на полу. Вот тебя выгнали, а вот ты опять вернулся. Вот все поют, вот все смеются, вот все танцуют, вот все дерутся. А вот кто-то теряет сознание за диваном, и вероятней всего это ты! И укатали Брандта с должности канцлера совсем не шпионский скандал и Штази - а свои: соратнички, родные, друзья, которые всегда за спиной. Демократия в действии. Не могу не отсканировать эту песнь свободы: Сначала все шпионят за всеми. (как пример - две Красные шапочки из Дрездена, которых за каждым углом ждет берлинский Волк). Но Штази в лице Кречмана предупреждает: - Вилли должен крепко стоять на ногах. Но если по какой-то причине он вдруг споткнется, Венер тут же с ним разделается, ему и Гельмуту достаточно малейшего повода. И что? Список верного телохранителя Ули, который регулировал приход-уход женщин: род деятельности- журналистки, партработницы, местные фанаты, проститутки... Донос о том, что Гийом помогал регулировать очередь. Все эти 10 страниц под диктовку с неизмеримым сладострастием переписаны и распространены друзьями, которые всегда за спиной. Соратнички... А потом еще! Ули: - Возможно, господин Гийом делал фотографии. Он профессиональный фотограф. В поезде его купе было рядом с купе шефа. Бульварная пресса - делал ли шпион Брандта порноснимки? Свобода слова, а что вы хотели? Гюнтеру только оставалось кричать в пустоту из тюрьмы: - Это не я, я ничего не сказал, это не я, шеф! Брандта вынудили уйти в отставку. И именно дерьмократы. Да, он был нерешительным, вечно сомневающимся, но он делал свое дело по наитию, по своему предназначению. (Исаев играет полуЯнинга, полуидиотину Громова)))) - но как классно!) Я плачу, слушая его монолог! - Что я сделал со своей жизнью, Гюнтер? Стремился вперед и выше? Чтоб все дальше и дальше приноравливаться, приспосабливаться, поворачивался спиной ко всем, кто меня не лижет. Забывал всех, кто помогал мне в пути, сбрасывал кожу одну за другой, как змея. Станция, потом другая. Одна маска за другой. Одно поражение за другим. Где я оказался? В поезде по дороге в никуда, без смысла и цели, на исповеди у пастора по имени никто. Если ты падаешь, где лучше приземлиться? Если б только я не бросил курить. Так недостойно уйти... Но хватит уже облизывать Демократию, перейдем к Любви. Любовь Вот не совру - с офсайта РАМТа, из интервью с Майклом Фрейном, вопрос: - "Демократию" считают политической пьесой. Но, собственно, что в ней происходит? Шпион влюбляется в объект шпионажа. Как возникает неожиданная человеческая связь двух диаметрально разных людей - крупного политика и мелкого соглядатая? А у Маркуса Вольфа читаю: Шпионаж по любви Тесная связь между шпионажем и любовными историями не является изобретением ни авторов бульварных романов, ни разведок. Она так же стара, как и вторая древнейшая профессия. Тот факт, что связь между шпионажем и любовью напрашивается сама собой, более того, неизбежна, не особенно забавен. К числу многообразных причин, в которых коренились мотивы тех, кто действовал в пользу моей службы, наряду с политическими убеждениями, идеализмом, финансовыми и т.д... к моей службе прицепилась сомнительная слава школы “взломщиков сердец”, которые таким способом выведывают тайны боннского правительства. В пьесе таакие интонации, таакое наше "Просто друзья"... - Гюнтер! Гюнтер! Он сказал, Гюнтер! - Шеф! (Привет Бриллингу!) Позвольте мне еще сказать, что... Работа с вами - это лучшее, что когда-либо у меня было и когда-нибудь будет. - Отпусти меня, Арни. Отпусти! я тебе больше не нужен. Что еще ты хочешь узнать? Если я уйду сейчас, он никогда ничего обо мне не узнает, отпусти меня! - Вот ты и счастлив опять. - Я почувствовал, как солнечный свет пробивается сквозь тучи и освещает меня. Одного лишь меня. И сразу холодная серость дня отступила. Я почувствовал, как тепло разливается по всему моему телу. - Я видел Вилли. У него такая тоска в глазах! Первая поездка без меня. Надел не тот пиджак к брюкам. А где обращенные к нему лица? Кто составлял его расписание? Кто мог назначить встречу с народом в то время, как по телевидению транслировался футбольный матч? Журналисты возмущаются - при Гийоме такого не было. - Тот, кому он мог когда-то довериться, был я. Тот, кто всегда был рядом, с улыбкой на лице, за которой ничего не скрывалось, без тайных амбиций, без скрытых разногласий, без затаенных обид. Было ли это странное чувство безответным? Ведь поначалу Вилли сравнивал Гюнтера с владельцем порнолавки, просил Эмке избавить его от слишком ретивого помощника, но шли годы, а они оставались вместе. Долгие разговоры, совместные путешествия, пресловутая дружба семьями, горящий камин, запах норвежских грибов... Когда Гийом при аресте безоговорочно выдал себя, о чем сразу подумал Вилли? О Пьере, сыне Гюнтера. Вовсе не о себе и последствиях для политической карьеры. В: - Гражданин ГДР и офицер? Он предоставил вам все доказательства. У вас против него ничего не было, он приговорил себя сам... Он сделал это ради Пьера. Ноллау, кстати, более близок к истине: - Возможно, чтобы все объяснить вам, господин канцлер. И как же я хочу, чтоб старый миротворец, великий человек, после падения берлинской стены все-таки вспоминал маленького человека, который понял, что даже политику можно доверять. Чтобы эта простая человеческая связь со шпионом была для Вилли не постыдным пятном прошлого, а хотя бы поводом к размышлению об истинной демократии. Но, боюсь, нам этого никогда не узнать. Среди этой смертной любви Рушащиеся декорации в глубине сцены - символ падения берлинской стены. Силуэты освобожденного от коммунистов народа. Парафраз финала "Rok-n-rolla". Но на переднем плане - огромные Брежнев с Хонеккером, слившиеся в страстном поцелуе. Фотография-то эта на нашей с тобой памяти, но пришлось покопать в интернете, чтобы выяснить, что: Оказывается, на остатках Берлинской стены есть известное граффити, посвященное «братскому поцелую» Брежнева и Хонеккера. Этот рисунок вызывает огромный ажиотаж, каждый хочет оставить здесь небольшую запись. Автор - Дмитрий Врубель. ("Господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви"). Берлинская стена, 1990–2009. Вернее, это поначалу был триптих. "Сначала эта картинка была частью моей инсталляции, которая называлась "Господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви" и состояла из трёх работ. Одна называлась "Господи", вторая - "Помоги мне выжить", а вот этот поцелуй был назван "Среди этой смертной любви". Врубель рассказывает о предыстории личного характера: девушка, в которую был влюблен, была американкой, работавшей в посольстве США. Полтора года встреч под постоянным контролем КГБ и ФБР. "По жизни я оказался между губ "этих ребят". И там неправильно, и тут, и там любовь - жуткая, смертельная, и здесь... и я взмолился: "Господи! Не дай умереть, дай вывернуться..." Очень какая-то витиеватая ассоциация с действием спектакля, но я споткнулся о слово "Смертельный". Любовь и смерть всегда вдвоем Без всякой логики, просто по созвучию. Гийом - Гиньоль. Французская верховая кукла, кукла ярмарочного перчаточного типа, аналог русского Петрушки. Гиньоль также - обобщенное название пьес - развлекательных и жестоких мелодрам-фарсов. Красилов: "Мы бы хотели, чтобы у нас получился фееричный буфф." Кто-то из интервьюеров: "Веселая комедия с печальным концом". Красилов: "Правда, он вряд ли предполагал, что отсидит шесть лет, заболеет раком, семья от него отвернется..." Из Википедии: Петрушка побеждал всех противников, кроме одного —Смерти. В последней, заключительной сценке Смерть забирала Петрушку с собой. Однако, так как Петрушка использовался в балаганном театре, естественно, что представление показывалось неоднократно и в разных местах. Таким образом, Петрушка, «умерший» для одного круга зрителей, «воскресал» для другого. Это даёт повод для исследователей проводить параллели между образом Петрушки и множеством различных языческих богов, бесконечно умиравших и воскресавших. В пьесе: Вилли: - Иногда я конечно, вспоминаю о нем. У нас у обоих неизлечимая болезнь. Гийом: - Я стою и провожаю его взглядом (И на голове у него - старая студенческая кепка, которую когда-то носил Герберт Фрам). Рузанна Мовсесян: Столько воздуха и смысла, и грусти, и тишины, и Мира, и Бога. И того, что все умрут. И людей. И секунд. И ночи из окна поезда. И запаха норвежских грибов. И запаха жизни. И простите за идиотизм, но это прекрасно! Значит, не только мне, закоренелому пессимисту и нытику, чудится в этом фарсе макабрический смысл? Заключение Последние слова Гюнтера Гийома: - И куда бы он ни пошел, моя тень всегда следует за ним. Мы по-прежнему вместе. А ты, моя девочка, чувствуешь ли ты за собой мою Тень, твою Тенюшку? До свиданья, Биче! Храни тебя моя тень!
полная версия страницы